Даже приличный глоток из заветной фляжки – и тот не помогал.
Все всегда хотели знать, кто такой Бредун. Времени было глубоко плевать на это. Все всегда хотели знать, как Бредуна зовут на самом деле. Он увиливал, отшучивался, надевал маску на маску, пока не стал забывать собственные имена – Время виновато улыбалось и разводило руками, ничего не спрашивая и ничем не интересуясь.
Для Времени вечный странник Бредун, затычка для многих дырявых бочек из многих прохудившихся миров, одинокий постоялец караван-сараев на перекрестках жизней и событий – для Времени он был одним из множества, из такого множества, что у Бредуна кружилась голова и перехватывало дыхание.
И все-таки он, Бредун, и Время до сих пор бродили разными тропами. Потому что Бредун и горсть ему подобных были из Неприкаянных.
Неприкаянные. Он сам придумал это слово, и слово прижилось. Еще бы! Ведь слово 'Проклятые' звучало гораздо хуже.
Гораздо.
Каждого из Неприкаянных Время обходило стороной. И когда они в порыве налетевшего безумия метались из мира в мир, из одного миража в другой – иногда сознательно выбирая случай и место, иногда слепо подчиняясь судьбе – Время всякий раз ускользало от Неприкаянных, на миг мелькнув за поворотом очередной дороги.
И как песчинка в раковине моллюска слой за слоем обрастает перламутром – так любой Неприкаянный, попав в раковину чужого или знакомого мира, начинал мгновенно обрастать событиями.
Слой за слоем. И толстое Время хихикало, прячась в тени.
То, что происходило – вокруг Неприкаянного оно происходило в десятки раз быстрее; то, что должно было наступить завтра – наступало сегодня и сейчас; то, чего боялись – открывало дверь и входило в оцепеневшую комнату, мимоходом похлопав Неприкаянного по плечу.
Люди, судьбы, жизни, смерти – все они в присутствии Неприкаянного сразу же начинали играть в извечную игру 'возможно-невозможно', все они обволакивали Неприкаянного плотным коконом, вовлекая в происходящее, не оставляя выбора, удерживая...
Пока он не разрывал кокон. И уходил, оставляя за спиной корчащиеся обрывки – разбитую посуду тел, лопнувшие нити отношений, треснувшие черепки судеб, шелуху жизней в запекшейся крови.
Он уходил, и его память уходила вместе с ним, и легенды преследовали Неприкаянного по пятам, как пыль преследует гонимую слепнями лошадь.
Поэтому они не любили слова 'Проклятые'.
...Бредун сделал еще один глоток, поморщился, пожевал тонкими губами и вновь уставился на сизо- черный туман Переплета, за которым начиналась подлинная тьма.
А за ней? Что – за ней?!
Ах, если бы эта отчаявшаяся женщина не остановила его тогда, в лесу! Если бы он не поддался на мгновение искушенью расслабиться, отпустить поводья мыслей, ослабить кованые обручи на сердце!
Если бы...
В последнее время – время, а не Время – Бредун успешно избегал неизбежного. Он подолгу не задерживался ни на одном месте, растворяя уксусом странствий первый же перламутровый слой вокруг себя; он не пускал никого из живущих дальше прихожей своей души; он забросил в дальний угол ключи от запертых комнат-воспоминаний...
Он начал много пить. Это тоже помогало.
В редкие минуты трезвости Бредун подбрасывал в руке пригоршню своих прежних имен – Ожидающий, Полудурок, Арельо Вером, Седьмой Магистр, Мифотворец от алтарей Ахайри, Ллонг-Ра, Предстоятель Перекрестков, Сарт (последнее имя было дороже прочих, потому что оно было первым), Бредун – и радовался, что новых легенд с этими именами становится все меньше и меньше.
Он глядел в этот пересыхающий ручеек и старался не вспоминать.
Ничего – не вспоминать.
И пореже встречаться с другими Неприкаянными.
Если бы не эта женщина!.. Если бы не ее сухие блестящие глаза, похожие на...
Не вспоминать!
Ничего – не вспоминать!
И все же...
Бредун запустил пустой флягой в ближайшее дерево, вскочил и, спотыкаясь, сбежал вниз.
Когда первые языки Переплета лизнули его сутулую нескладную фигуру, он остановился и обернулся через плечо.
На небольшом кривобоком холме, который и холмом-то было стыдно назвать, стоял кто-то. Маленький, толстенький, с редкими прилизанными волосиками и виноватой полуулыбкой на невыразительном лице.
Кто-то стоял и махал вслед Неприкаянному пухлой ручкой.
Тот, кого иногда звали Бредун, помедлил, вздохнул и сделал шаг вперед.
13
Чертов туман вцепился в Бакса ледяными пальцами, пропитав его насквозь, вытравив все ощущения, все чувства, кроме одного.
Кроме злости.
Вот на ней Бакс и шел. На последних крохах, на остатке – шел, раздвигая руками сырость белесых прядей, которые постепенно наливались томительной чернотой, сгущались, сплетались глухой мглой вокруг упрямой человеческой фигурки.
Наконец даже злости на осталось.
Ничего не осталось.
Совсем.
...первым родился слух.
Кто-то плакал в ночи; безутешно всхлипывая, шмыгая невидимым носом, захлебываясь горем и горечью слез. Бакс прислушался – и мгновенный пронзительный визг бритвой полоснул по барабанным перепонкам, на него наслоился угрюмый хор басов, бубнящих монотонно-однообразную молитву, а визг прерывался. чтобы начаться снова, и над царящей какофонией ударили литавры грома, и тишина, и вновь плач, визг, и вновь, опять, снова...
Бакс понял, что кричит.
В полной тишине.
...вторым было осязание.
Липкая и влажная ладонь погладила его по щеке и исчезла. Бакс отмахнулся вслепую – и руку обожгло огнем, а откуда-то сверху хлынул водопад, и кожа слезла с плоти, оставив нервы открытыми, и плетеный бич опоясал туловище, а воздух стал ватой, забиваясь в ноздри; горячо, холодно, мокро, больно...
Бакс упал на колени.
Встал.
И шагнул к крохотному огоньку, замаячившему впереди.
...зрение. Третье чувство.
Блуждающий огонек вспыхнул, разрастаясь багряным полотнищем, его разрубила ослепительно-синяя стальная полоса, а вокруг простиралась заснеженная равнина, белая-белая, как ряса Страничника; и в хрустальных многогранниках тысячи люстр дробились радужные сполохи, а небо играло бирюзой и сапфиром, и оранжевые языки молний лизали непроглядную тьму, черный мрак...
Мрак.
И зажмуренные глаза, дрожащие от напряжения веки; и световые кольца в пульсирующем
