Лаял Ральф. На Иоганну. Пес, оказывается, давно выбрался из машины, распугав всех кур, и теперь самовольно вмешался в разговор.
Собака припала к земле в семи шагах от беременной, готовясь к прыжку; хриплый лай клокотал в ее глотке, вздымая дыбом шерсть и наливая злобой горящие глаза – а Иоганна, неподвижная и белая, как полотно, глядела на крупного пса, исходящего ненавистью.
– Ярчук, мать его в три бадьи... – Черчек перехватил тяпку поудобнее, и даже Инга крепче сжала кухонный нож, чувствуя, как обтяжная кожа рукоятки будто прирастает к ее ладони.
– Фу, Ральф! Фу! Назад!
Кричал лейтенант. Пес не обратил на его команды ни малейшего внимания, собираясь во взведенную пружину...
– Хай, зверь!
У угла флигеля стоял полуголый Йорис. Он был без привычной майки, и Инга в очередной раз поразилась его волосатости. Жесткий черный волос рос у Йориса не только на широкой груди, но и на плечах, и даже на спине вдоль позвоночника (Йорис стоял вполоборота, и часть его спины просматривалась вполне отчетливо).
Из-за плеча Йориса выглядывало встревоженное лицо одного из парней, а сам лохмач словно распрямился, перестал горбиться – и Инге удалось поймать короткий взгляд Йориса, брошенный им в сторону Иоганны.
Мужской, спокойный, забывший себя взгляд. Так смотрит на свою смуглую владычицу варвар- телохранитель из северных лесов, становясь между ней и дюжиной клинков; так смотрит вожак стаи, выходя вперед...
– Хай, зверь! Аррргх!..
Пружина сорвалась. Ральф взвился в воздух, круто меняя направление; и собака, Йорис, его приятель скрылись за флигелем.
Лейтенант рванулся было за ними, но корявые пальцы Черчека-хуторянина уцепили его за рукав, придержав на месте.
– Погодь, не суетись... там и без тебя шуму много случится.
Шуму действительно случилось очень много, причем он был громок и разнообразен. Спустя минуту из шумовой завесы вылетел визжащий Ральф на трех ногах; заднюю правую он поджимал к брюху, но и на оставшихся лапах пес бежал резво и в охотку.
Прыгнув в 'жук', Ральф забился под сиденье, и лишь отчаянный скулеж напоминал о случившемся.
– Вы что, собак завели? – тупо глядя на Черчека, осведомился лейтенант. – За домом держите? Завели, да?!
– Не-а.. – равнодушно отозвался Черчек. – Приблудные, наверное. Лишь бы Йориса мне не покусали, а твой кобель нам до подштанников...
...Короче, в полдень лейтенант уехал. И приехал к полудню, и уехал сразу же, потому что скандал с Ральфом занял очень немного времени. А Инга, спрятав билет в сумку и тут же забыв о нем, принялась вместе с Иоганной промывать, мазать мазями и бинтовать разодранную руку Йориса, прокушенную в двух местах.
Йорис морщился, кряхтел, собирался ругаться – да так и не собрался.
Инги стеснялся.
– Мамаша твоя, Ганна, такие дырки штопать умела, – заявил Черчек, неслышно подошедший сзади. – Ох, и умела... И бабка ее тоже. Ее Бредун учил, а уж он-то мастер на всякие штуки! Пошепчет-пошепчет, пальцами помнет, а то и слюной помажет – никаких трав не надо. Дед мой все пытал его – откуда, мол, да что – а он молчит, сливянку хлещет и улыбается. А к бабам ласковый был, разговорчивый... вроде Йориса, только умнее. Ты вот, Йорис, виду не подавал, а я знаю, что ты Вилу, жену мою, а Иоганнину мамашу, слушать слушал, а терпеть не мог... ну и зря. Бредун ее уважал...
– А почему вы его Бредуном называете? – Инга завязала концы бинта и принялась устраивать раненую руку Йориса в повязке, подвешенной на шее.
Черчек и Иоганна переглянулись, и беременная еле заметно кивнула.
– Да чур его знает... – почесал затылок старик. – Бродяга – так вроде бы неудобно, Ходок – еще хуже... Помню, я мальцом был, а к деду моему как раз Бредун забрел, пива выпить. Ну, выпили раз, выпили два, Бредун по нужде на двор пошел, а в хату вдруг упырь Велько лезет – с того кладбища, что под Писаревкой. Так-то они нас не трогают, грех напраслину возводить – только тут гляжу, совсем мертвяк озверел, как луной намазанный... Слово за слово, а дед у меня тоже не подарок – в общем, сцепились они. Я к дверям, а в дверях – Бредун. Бледный, аж инеем взялся, и как зашипит на упыря не знаю уж по-каковски!.. Велько деда бросил, в угол вжался, словно в нос чесноком сунули, и лопочет дурным голосом: 'Прости, Сарт- Верхний, неразумного!.. Ночь сегодня мутная... Прости, Сарт...'
– Ну? – нетерпеливо бросила Инга в сторону замолчавшего хуторянина.
– Вот те и ну... Сдуло Велько, как туман ветром, а Бредун к деду подошел и еще пива спрашивает. Дед доброе пиво варил... А я раз попробовал Бредуна Сартом назвать, как упырь звал, так дед меня выпорол...
– И правильно сделал, – донеслось от плетня.
Все обернулись. У изгороди стоял Бредун.
Губы его были разбиты. На левой щеке подсыхала длинная царапина, и один глаз заплывал синей опухолью.
Он улыбался.
САГА ПРО 'ЗДЕСЬ' И 'ТАМ'
Тут вам не здесь!
11
Бакс просто бурлил от ярости.
Она – в смысле 'ярость' – закипала глубоко в животе, клокоча, вздымалась по пищеводу, обжигала голосовые связки и прорывалась такими нецензурными пузырями, что алый от смущения Талька забаррикадировался в избе, заткнув свои оттопыренные уши. Там же пряталась и Вилисса – где слабой женской натуре, пусть и с многолетним ведьмовским стажем, этакие страсти вынести?
Один у Бакса остался восторженный слушатель и почитатель – замшелый дед Черчек из древнего клана Черчеков, известных грубиянов и ругателей. Да и то сказать – при особо виртуозных заковыринах глядел дед в землю, будто потерял что, и лишь бородой тряс в стыдливом восхищении.
Анджей, друг закадычный, трах его прах в тарарах, – который, кстати, и придумал в свое время Баксу его кличку, прилипшую на всю жизнь, обнаружив сходство физиономии Баксовой с портретом деятеля одного на зеленой заокеанской валюте – собутыльник и сотрапезник Энджи бросил доверчивого Бакса, грох его в горох, и смылся в Книжный Ларь, храм их трам-тарарам...
