Инга попыталась плотно сжать губы, но слова произносились сами – сухие, как осенние листья, банальные, как разговор по междугороднему телефону.
– Неплохо кормят, – Бакс часто-часто заморгал, и Инга с ужасом увидела слезу, пробивающую себе путь сквозь заросли Баксовой щеки.
– Неплохо кормят... оладьи дают, со сметаной. Пиво у них хорошее, густое... и люди приятные, культурные люди... и луна в небе есть. Выйдешь ночью во двор, жизни порадуешься, повоешь на луну от счастья и спать пойдешь...
Бакса качнуло, он ухватился за плетень, и Инга, не раздумывая, опустила свою ладонь поверх его руки.
И вздрогнула.
Рука Бакса была ледяной и влажной, будто бутылка пива, только что вынутая из холодильника. Только пивные бутылки не дрожат такой мелкой и лихорадочной дрожью.
– Времени у нас мало, – вмешался Бредун, переставший улыбаться. – И даже не у нас, а у него времени мало. Обратно ему надо. Переплет он прошел, а сюда его уже я приволок. И обратно отведу, иначе загнется он здесь. Навсегда и без вариантов. Через эту дверь живые не ходят... а если и ходят, то ненадолго. Ты, баба, отпусти его, не трожь, смерть – она заразная, еще подхватишь сдуру...
Инга машинально отпрянула и тут же устыдилась своего порыва – но Бакс отошел назад и стал, широко расставив ноги и сжав кулаки, словно собирался врасти в эту землю, которая не хотела его носить.
– Бакс, родной... – прошептала Инга.
И замолчала.
– Я его сейчас обратно отведу, – Бредун ободряюще похлопал Ингу по плечу. – Он мне все рассказал, а я вернусь и вам тоже все-все расскажу. Только не знаю – хорошо это или плохо.
– Что? – выдохнула Инга. – То, что вы расскажете?
– Да нет... То, что я вообще встрял в вашу историю. Я ведь из Неприкаянных. Из самых что ни на есть...
Инга ничего не поняла. Она обернулась и увидела бледного, как смерть, Черчека; Иоганну, закусившую губу и нервно теребящую концы платка; Йориса, напрягшегося, как тетива натянутого лука...
– Ну, чего вылупились?! – грубо прикрикнул на них Бредун. – Или не догадывались? Ведьмаки липовые...
Как ни странно, его грубость подействовала успокаивающе. Йорис опустил глаза и откинулся на спинку скамейки, Иоганна бросила мучить платок, и лишь Черчек неотрывно смотрел на Бредуна.
– Умен был мой дед, Сарт-Верхний, – пробормотал старик, покачивая косматой головой из стороны в сторону. – Твоя правда... С душой порол меня, неразумного, чтоб с тобой не якшался – да, видать, не впрок порка пошла. Эх, дед!.. деда...
Инга повернулась к Черчеку, хотела что-то сказать, осеклась, а когда она снова глянула туда, где только что стояли Бакс и Бредун – их и след простыл.
Лишь пыль курилась на опустевшем месте.
– Ай, Бредун...
Певучий говор Иоганны неожиданно испугал Ингу. Она замерла, вслушиваясь в полуплач-полупесню, так напоминающую причитания или заупокойную молитву, а Иоганна все не смолкала, все бросала слова на ветер:
– Ай, Бредун... ай, далекая дорога, мчится конь, не зная страха, над равниной вместе с ветром – конь мой пегий, месяц красный... и глядит мне прямо в очи смерть с высоких башен... ай, Бредун...
– Цыц! – оборвал Черчек завораживающий ритм непонятных слов. – Рот закрой! Нашла время выть!
– Ты скажи ей, Черчек, – подал голос Йорис, до того ожесточенно чесавший здоровой рукой волосатую грудь, – ты скажи ей, чтоб не выла почем зря и по ночам чтоб не бегала куда ни попадя! Ей дите доносить надо да родить как положено, а если ты ей не скажешь, черт старый, так я ей сам скажу, только меня она не слушает...
– Да ладно вам, – по-бабьи поджала пухлые губы Иоганна. – Вон уже и Бредун вернулся, а вы все о своем...
Бредун стоял у плетня, словно и не исчезал никуда. Поймав удивленный взгляд Инги, он широко развел руками и отвесил шутовской поклон до самой земли.
– Это очень просто, – заявил он. – Сначала делаем вот так...
Глаза Бредуна посерьезнели и превратились в два заброшенных колодца у дома, пользующегося дурной славой.
– Потом делаем шаг в нужном направлении...
Он отступил в сторону – и вдруг воздух вокруг него слабо замерцал, а сам Бредун окутался дымкой, как луна в туманную ночь, и...
И ничего. Потому что Бредун шагнул обратно и снова стал прежним Бредуном – тощим фигляром с темным прошлым, смутным настоящим и несомненно светлым будущим.
– Вот в таком духе, – он щелкнул пальцами и присвистнул длинно и протяжно. – Бродим, значит... но не так, как молодое вино, а так, как я.
Инга хотела спросить Бредуна о Баксе, но почему-то так и не спросила. Она поняла, что без этого странного человека – как он себя назвал, Неприкаянный, что ли? – что без него Инге не попасть туда, где за сизо-черным туманом находятся Анджей и Таля, и Бакс, которому было плохо ЗДЕСЬ, и поэтому Инге наверняка будет плохо ТАМ, но хуже уже не будет, потому что дальше просто некуда...
И еще она поняла, что Черчек и лохматый Йорис до озноба, до холодного кома в желудке боятся вмешательства Бредуна в происходящее – словно он на их глазах создавал смерч, способный закружить всех в неумолимой ревущей воронке и разметать в разные стороны, изломав судьбы и жизни.
– В хату пошли, – оборвал Бредун Ингины невеселые размышления. – Говорить будем. Ох, много говорить будем, много и долго...
И тут старый Черчек не выдержал.
– Что ТАМ, Бредун? – спросил он, весь подавшись вперед и становясь удивительно похожим на того мальчишку, который испуганно глядел на сцепившихся деда и упыря Велько, и на силуэт Бредуна в дверях – силуэт страха и надежды.
– Что ТАМ, Бредун?
– Там... Зверь-Книга там, Черч. Вот что ТАМ. Переплетом огородилась, судьбу запрягла и живыми людьми свои страницы пишет. Сама себя прочитать хочет. Вот они, сказки ваши темные, ведьмачьи, верь- не-верь, а забывать не стоит. Забудешь – сами напомнят.
Бредун двинулся по направлению к хате.
– Нож возьми, – бросил он Инге через плечо, и Инга сразу сообразила, какой нож имеет в виду Бредун.
– Нож возьми. Пусть тоже послушает. Клин клином вышибают... а иной клин – клинком.
Последние слова не показались Инге удивительными или неуместными.
Очень даже уместные были слова.
У стола-помоста Инга задержалась, сжала в ладони рукоять оставленного ножа – и ей внезапно показалось, что она держится за чью-то руку.
Твердую и надежную.
...они сидели в доме Черчека, где все было на удивление обыденно: добротная, 'бабушкина', с точки зрения Инги, мебель; ореховый буфет, в недрах которого позвякивало великое множество скляночек; пучки высохших трав под потолком, никелированная полуторная кровать с прогнувшейся сеткой, в углу икона с хмурым святым, смахивающим одновременно на хозяина дома и на разбойника с большой дороги (или это была не икона?.. так вроде лампадка горит...), и, наконец, огромный, на века сколоченный стол, за которым они и сидели.
– Ну, вот и все, что я знаю, – сказал в заключение Бредун, подумал и поправился без тени смущения, – вернее, это все, что рассказал мне ваш приятель Бакс. Знаю-то я поболе того, только ни к чему оно сейчас, знание мое...
Он осторожно лизнул разбитую губу, скривился и шумно втянул воздух горбатым носом.
