– Идешь? – палец Бредуна нацелился на Ингу.
– Я? Да, конечно... а куда?
– Для начала – туда.
Палец Бредуна указал на дверь.
– Почему? – обиделась-удивилась Инга.
– Потому, – неожиданно мягко ответило Безликое Дитя. – Выйди, пожалуйста...
И Инга тихо вышла.
В завершающуюся ночь.
18
Рассвет еще не наступил, но был уже на подходе; и над лесом занималось робкое сияние, словно нимб над лохматой макушкой какого-нибудь святого.
Инга стояла у изгороди, спиной к непривычно тихому хутору, и глаза женщины были плотно зажмурены. Она видела что-то свое, о чем никому не хотела рассказывать, и все равно сквозь это 'свое' пробивались контуры леса и светлеющее небо над ним.
– Рассвет вставал, нам уступая место; закат краснел, стыдясь за наш рассвет, – прозвучало позади Инги.
Она не обернулась.
Неслышно подошедший Бредун встал рядом, звучно хрустнул пальцами и принялся энергично двигать костлявыми плечами, как человек, только что закончивший тяжелую работу.
– Ушли они, – бросил он, отвечая на невысказанный Ингин вопрос. – Тут им не постоялый двор – поговорили и разбежались кто куда... И я сейчас пойду. Дел невпроворот, а я все свободное время на тебя трачу. Нет чтоб отоспаться или книжку почитать... литра на три, с картинками.
Инга не вслушивалась в бурчание Бредуна. Она уже начала привыкать к его манере вести беседу – надо заметить, весьма своеобразной манере – и теперь вновь погрузилась в свои размышления, давая Бредуну возможность выговориться и получить полное удовольствие от собственного остроумия.
– Ты знаешь, Бредун, я тут думала... – начала было Инга и замолчала, ожидая очередного укола, вроде 'Думала? Представляю, как тебе это было трудно!'
Нет, укола не последовало.
– Я тут думала, – уже уверенней повторила Инга, – и, в общем, ничего интересного не надумала. Понимаешь, я раньше жила, как по проспекту шла, где на каждом углу – светофор. Все ясно, все гладко и укатано... Сперва короткие платьица, потом – брючные костюмы и косметика; школа, институт, Анджей, семья, Талька... мне это даже нравилось. И вдруг сошла с проспекта, свернула в переулок – ни мужа, ни сына, темные незнакомые рожи в пыльных окнах, и на каждом шагу выбор: 'Налево пойдешь – коня потеряешь, направо пойдешь – себя потеряешь...' И все, чего не может быть – есть.
– Ты мужу в глаза часто заглядывала? – неожиданно спросил Бредун.
– Ну конечно, – машинально ответила Инга, осеклась и зачем-то стала постукивать пальцем по плетню. – То есть не очень...
– А сыну?
Инга не ответила.
– Слепая ты, – подытожил Бредун. – Не обижайся, я не со зла... Смотришь, а не видишь. Иному тощенькому горожанину сквозь очки в глаза заглянешь – если уметь смотреть, конечно – а там флаги на ветру бьются, герольды трубят, и он сам стоит в золоченых доспехах, и рука на копье не дрожит... Или сидит пожилая библиотекарша за письменным столом, а под ресницами у нее – скалы Брокена, Вальпургиева ночь, и копыто Большого Рогача, к которому она припадает, пьяна от страсти!.. За каждым человеком – миры и судьбы, просто надо уметь смотреть и чаще сворачивать с освещенного проспекта в темные переулки.
– Как вы? – тихо спросила Инга. – Как Неприкаянные?
– Нет, не как мы. Как Черчек. Как Вила его покойная. Или Иоганна. Йорис, наконец, хотя он больше по помойкам... ну да ладно. А мы, Неприкаянные, мы ведь не смотрим, мы идем – туда, за грань между возможным и невозможным. Собственно, мы и есть – возможность невозможного. Вот скажи мне на милость, возможно ли, чтобы Бакс этот ваш с того света возвращался?
– Невозможно, – кивнула Инга.
– А все остальное, о чем зря трепать языком не стоит; все, что ты сама видела, слышала, руками трогала – это возможно, если глядеть с освещенного проспекта?
– Невозможно.
– Вот видишь! А все почему? А все по кочану, да еще потому что дура-Иоганна тебя на меня вывела. А я – Неприкаянный.
Бредун заулыбался – и тут Инга завелась с полоборота. Она чувствовала, что близка к истерике, что зря сорвалась, но... Видимо, сказалось напряжение последних дней.
– Неприкаянный? Сволочь ты, а не Неприкаянный! Мерзавцы вы все, с вашим невозможным, ублюдки потусторонние! Ведь смотрите же, со стороны смотрите, пиво лакаете, а мы вязнем в этом невозможном, дохнем, горим, глотаем под завязку! Оно ведь с нами происходит, с людьми, а вы, вы все...
Бредун поскреб небритый подбородок, отвернувшись от Инги, но она силой заставила его повернуться обратно, ненавидяще взглянула в это вечно ухмыляющееся лицо – и застыла, подобно жене Лота, оглянувшейся на пылающий Содом.
Лицо Бредуна превратилось в озеро лавы, расплавленной магмы, готовой застыть чем-то страшным, неистово-яростным, маской нечеловеческой обиды. Вот сейчас, вот...
Но – не застыло. Обида осталась, только обычная, простая обида, а гнев и ярость оскорбленного демона или божества... – ушел огонь, полыхнул и исчез в глубине чужой неприкаянной души.
– С вами, с вами происходит, – глухо пробормотал Бредун. – Понятное дело, с вами, с людьми... С кем же еще невозможному происходить, как не с вами? Для нас-то оно – возможное, повседневное, рутина обыденности, так сказать... Мы же сами – возможность невозможного; мы – Неприкаянные! И ни одна зараза не скажет – кончай, Сарт, миры кромсать, давай я тебе лучше котлетку поджарю... за просто так. Вот это невозможное дело, ни в какую невозможное...
Он резко метнулся в сторону – и Инга осталась одна.
Совсем одна.
Она еще немного постояла, опираясь на изгородь и ощущая внутри себя гулкую пустоту, где эхом отдавались чьи-то удаляющиеся шаги – или это билось сердце? – и побрела во флигель.
Дверь открылась без скрипа, легко-легко, как театральный занавес на хорошо смазанных кольцах; Инга застыла на пороге, и шаги, звучавшие в ней, ускорились и превратились в неровный, спотыкающийся бег.
На незастеленной кровати, поверх подушки, лежал нож.
Тот самый.
Над ножом склонились люди. Двое. Они стояли к Инге почти спиной, лица пришельцев были плохо различимы, и Инга успела лишь отметить, что оба гостя – высокие мужчины крепкого телосложения; только один – полуголый, по-волчьи поджарый, чем-то похожий на Йориса, с рассыпавшейся по спине гривой пепельных волос; второй выглядел более массивным, но с какой-то врожденной грацией, и когда он чуть повернул голову, в сумраке комнаты проступил суровый чеканный профиль, будто выбитый на монете.
Потом второй протянул руку к ножу, протянул неожиданно изящно, словно даму на танец приглашал – лишь слегка колыхнулся длинный серый плащ, скрепленный у горла гостя тусклой фибулой – и нож в ответ вспыхнул, загорелся молнией в грозовом мраке, сгустившемся вокруг.
