Талька подмигивал. А я жевал и молчал. Не по душе мне была эта идиллия, попахивало от нее чем-то темным и сволочным. Не знаю уж, о чем там Черчек с Вилиссой за нашими спинами шептались, только встреча моя со странным носатым дядькой Бредуном, похоже, многое изменила. Знали они его – я имею в виду хуторян наших покойных – и его знали, и о нем знали, чего я не знаю... И теперь, когда я ловил на себе косой сочувственный взгляд деда, когда Вила все норовила влить в меня лишнюю кружечку молочка (терпеть его не могу!) – я чувствовал себя камикадзе, трапезничающим перед смертью.
А когда я заметил, что они смотрят на Тальку с тем же похоронным выражением – я забеспокоился всерьез.
И заговорил. Но сперва – не о том.
– Слушай, Вила.. Да кончай же ты мне молоко подсовывать!.. ну ладно, лей уже... Ты тут, когда я к вам заявился, орать стала, как резаная, и все меня каким-то Боди обзывала! Эти Боди – они что, все на меня похожи? И вообще – кто такие? Вроде Страничников?
Ответила не Вилисса. Она сидела, по-бабьи подперев щеку рукой, и, пригорюнившись, глядела на меня.
Ответил Талька.
– Боди, дядя Бакс, через Переплет живьем прошли.
– Как я?
– Как ты. Поговаривают, что они в Переплете Зверь-Книгу изнутри читают. И видят такую радость, что уж больше ничему в жизни своей не обрадуются; такой страх, что не испугать их с тех пор ничем; такую боль, что потом хоть на куски режь, все нипочем; ничего в них не остается, дядя Бакс, оттого и зовут их Равнодушными. С виду – человек как человек, не отличишь от прежнего, и живет, как раньше жил. Да изнутри он весь выжженный, пустой – хоть и не видно – и Зверь-Книга его теперь чем хочет, тем и заполнит. Заполнит смертью – пойдет Боди-Саттва убивать, заполнит хитрой злобой – пойдет жизнь другим отравлять. А до поры – не узнать их.
Я вспомнил видения, что окружали меня в Переплете. Что ж ты меня-то не выжег, туман на черной подкладке? Не смог? Не захотел? Почему?..
Теперь ясно, чего Вилисса от блудного Бакса, как от пса бешеного, шарахнулась... Видать, здешние орлы после прогулок в Переплете шибко на зомби смахивают. М-да, ситуация...
– А мы с дядей Баксом уходим, – невпопад ляпнул Талька. – В Книжный Ларь. За папой. Вила, пошли с нами!
И снова Вилисса не ответила. Только переглянулась с Черчеком и незаметно кивнула. Не в том смысле, что да, мол, пойду, а совсем в другом.
– Ну что ж, – буркнул дед с отчетливо заупокойными интонациями, – видать, планида у вас такая... Идите, раз решили.
Талька насупился, сообразив, что его хуторские наставнички явно не собираются нас сопровождать – но новая мысль тут же родилась в его голове, вытеснив все остальные.
– А оружие?! – завопил он. – Что это мы, с голыми руками в Ларь попремся?! Черч, у тебя меч есть? Или копье, на худой конец...
– Вот именно, что на худой... – Черчек хмыкнул в бородищу и двинул бровями. – На кой он мне сдался, меч-то? Землю им копать? Или дрова рубить? Топор есть, так он для боя не особо ухватистый; ножи есть, лопата, серпов штуки три... мотыга еще есть в сараюшке и вилы, так их этот медведь об меня попортил...
– Ну тогда пошли, – я встал из-за стола и улыбнулся разочарованному Тальке. – В сарай пошли, инвентарь твой смотреть.
И мы пошли. В сарай.
Талька немедленно ухватился за мотыгу и стал ею махать в тесноте сарая на манер алебарды, чуть не раскроив старику голову. А я снял с гвоздика пару серпов и принялся их разглядывать.
Почти. Почти – как надо. И рукоять длинная, и изгиб лезвия небольшой, а заточено – бриться впору. Я повертел серп в пальцах – нет, не проскальзывает... а ну-ка второй...
– Сдурел? – не очень вежливо поинтересовался Черчек, спрятавшийся за меня от Талькиных упражнений. – Что старый, что малый, одни мозги на двоих... Ячмень жать пойдешь?
– Ты, дед, – бросил я, – такую фразу слыхал: как серпом по гениталиям? Вот и не лезь, куда не просят, пока народная мудрость тебе боком не вышла. Талька, положи тяпку на место! Видишь, дедушка нервничает...
Не договорив, я дернулся и слегка порезал себе ладонь лезвием серпа. Потому что снаружи раздался визг. Истошный и дикий.
Женский визг. И такой оглушительный, что мог принадлежать только Вилиссе с ее луженой глоткой.
Немедленно на визг наслоился звук глухих ударов, топот, треск ломавшихся кольев... Черчек, забыв про Талькину мотыгу, рванулся к выходу, Талька устремился за дедом...
Но первым из сарая все-таки выскочил я. И рукоять серпа бередила порезанную ладонь.
Серп. Один из моих учителей называл его 'камой'. Он говорил: 'Кама – это лезвие, которым бреется смерть, когда у нее намечается праздник...'
21
ВИЛИССА ЧЕРЧЕКОВА
...Я не услышала, когда они подошли.
Выйдя на крыльцо, чтобы вылить из ведра грязную воду, я увидела трех Черчековых парней, прижатых к изгороди толпой – молчаливой и бесстрастной толпой; увидела, как один из наших хватается за живот и пытается удержаться на ногах, непослушных и подгибающихся, как второй – самый молодой и отчаянный – безнадежно отмахивается треснувшим колом...
Последний из бывших волкунов надрывно взвыл – я на миг даже забыла, что здесь, в Переплете, он не способен обернуться – и человеческими ненадежными зубами вцепился в руку ближнего из пришельцев. Тот даже не поморщился, словно не его плоть рвали чужие челюсти. В правой, свободной руке у Боди был тяжелый топор на короткой ручке, и его обух с тупым хрустом опустился на затылок несчастного. Через мгновение Равнодушный стряхнул труп на землю и двинулся к дому.
Они шли – пустые глаза, молчащие рты, окаменевшие лица; они шли – кабатчик 'Старого хрена', бондарь, печник, остальные, кого я не знала, а не знала я почти всех; они шли, такие же, как и все, и в то же время совсем другие; они шли...
И тогда я закричала.
Может быть, я надеялась, что меня услышит Таля, услышит и прибежит, и я скажу ему, что мой Дар – его Дар! – в силах... Дура! Ни на что я не надеялась. Просто кричала, как животное при виде бойни. Ведь знала же, с первой минуты знала, еще когда этот упрямый Бакс вернулся и рассказал о встрече с Бредуном – знала, что раз Неприкаянные рядом, значит, и кровь – тоже...
И когда мимо меня пронесся вихрь, я зачем-то выплеснула на него воду. А он и не заметил, он мчался дальше и мокрым весенним кабаном врезался в толпу Боди.
Один раз я сумела разглядеть его лицо и ужаснулась – Бакс смеялся. Он смеялся и вертелся в людском месиве, а руки его жили какой-то своей, страшной жизнью; и вокруг каждой из них плясал стальной огонек, будто две маленькие смерти подарили веселому грубияну две маленькие косы.
Он жал их, как жнец – ячмень; Смеющийся среди Равнодушных, Горящий среди Сгоревших, Живой среди Неживых...
Среди мертвых. Потому что кол воспрянувшего волкуна перешиб шею тому Боди, который был толстым
