кабатчиком, и который был последним. Сам парень не удержался на ногах и шлепнулся на поверженное тело, а когда встрепанный Бакс протянул ему руку – щенок не удержался и лизнул Баксову окровавленную ладонь.
Вожак, – поняла я. Дура я, дура...
Подбежал расхристанный Талька с Черчековой мотыгой наперевес и с разбегу уткнулся головой в Баксову грудь. Бакс осторожно отодвинул от своего лица мотыжную рукоять, сунул серпы сзади за опояску – я уж и не знала, как их теперь называть, после такого побоища – и погладил мальчишку по затылку.
После отстранил, заставил внимательно оглядеться вокруг и заглянул в расширившиеся от увиденного глаза.
– Ну как? – спросил Бакс.
– Страшно, – честно признался Таля. – Страшно и дико. А я, болван – меч...
– Ну и хорошо, раз понял, – кивнул Бакс. – Набирайся ума, а я пока за двоих убивать буду – и за тебя, и за себя. И за Энджи.
Последние слова он произнес с тоской и злостью, острыми и кровавыми, как лезвия его серпов.
– Ой, Баксик, – удивленно шепнул Талька, – тебя порезали!.. смотри – рана...
Мальчишка мгновенно расслабился, сощурился и положил ладонь поверх неглубокого, но, должно быть, болезненного пореза на Баксовом плече. Губы Тальки дрогнули, он скоро зашептал нужные слова – эх, дите ты, дите, до чего ж ты на ученье-то легкое!.. тебя бы к нам лет на десять, я б тебе сама все отдала!..
Много молодым дадено, да не все молодым можется. Дар, когда наружу идет, через душу проходит, душой насыщается; губить идет – злое берет, лечить идет – доброе берет, утешать идет – боль берет, свою поверх чужой... Нет у молодых до поры ни боли великой, ни добра немеряного, ни зла неподъемного. Оттого и знают нас, Ведающих, стариками да старухами. У старых душа – что подвалы скупца. Всякое сыщется...
Приковылял мой свекор. Мы с ним помолчали и поняли друг друга без слов. Не судьба, значит, нам здесь оставаться, а судьба в Ларь идти.
Ни поспорить, ни обхитрить... Сегодня Боди нагрянули, после перерыва этакого, завтра Страничник явится, а мы без мальца сами как дети малые. Пропадем ни за грош ломаный...
Да и так, видать, пропадем. Только – где наша не пропадала? Везде пропадала, со счету сбились.
Бакс изумленно смотрел на свое залеченное плечо, потом перевел взгляд на меня.
– Баба с пустым ведром, – серьезно заявил он, – это, должно быть, к несчастью.
Ведро выпало у меня из рук и загремело по ступенькам.
22
АНДЖЕЙ, ГЛАВА
...Кто я? Подскажите!..
Нет ответа.
Или их, этих ответов, так много, что они толпятся вокруг меня, улыбаясь и перемигиваясь, и в конце концов они берут меня за руки и уводят в тоску и безнадежность.
Кто я? Словно переворачивается очередная страница, начинается очередная глава...
Почему – словно? Просто: переворачивается очередная страница...
Я – сумрачный маг Арт-Шаран, предавший огню и демонам храмы Фриза за мимолетную улыбку босоногой рабыни с глазами гепарда. И кипящая лава страстей неукротимого старца течет через меня, обжигая и пенясь.
Я – невозмутимый шейх Салим Абу-Раббат, глава секты Великого Отсутствия, прошедший путь фидаи – 'Отдающего только жизнь'; и отдавший гораздо больше, чем только жизнь, за право увидеть недозволенное. Я – шейх Салим Абу-Раббат; и ледяная броня бесстрастности охватывает мое высохшее тело.
Я – огненнобородый полководец Тилл Крючконосый, с хохотом взирающий на заваленное трупами Нарское ущелье; я потрясаю трезубцем и клянусь Громовым Инаром, что боги не успеют переварить всех жертв, которые я им принесу. Я велик, вспыльчив и лично казню нерадивых палачей.
Я – безногий нищий у Стены Трещин, и молодые калоррианки отворачиваются при виде моих струпьев, а старшина цеха отбирает у меня две трети милостыни и однажды умирает, потому что я способен пальцами скатать в трубочку медную согдийскую монету, и еще потому, что я тоже человек. Боль и ненависть, и я бегаю во сне...
Я – забитый трупожог Скилли, мечтающий о просяной лепешке, как о недосягаемой благодати; и я – патриарх Скилъярд Проклятый, владыка Топчущих Помост, но низость моего прошлого не в силах замарать лилово-белый плащ настоящего. Гордость, ставшая гордыней, трусость, ставшая осмотрительностью; тля, ставшая небом...
...Кто я? Ответьте!..
Тишина.
Иногда я перестаю быть 'Я' и становлюсь таким маленьким, щупленьким 'я', у которого колет в боку, болит горло и все время дрожат руки. Кое-что я все-таки соображаю: вот я иду по коридорам – это Книжный Ларь; вот люди в белых одеяниях покорно стоят передо мной – это Страничники; вот кто-то молчит у меня за спиной – это Она, иногда Он, но в конце концов всегда Она... и тяжелый звериный запах странным образом сливается с запахом книгохранилища.
Когда я пытаюсь назвать Ее по имени, через меня идет Сила. Ее Сила. Я мал, болен и слаб, но накопленные ярость, боль и гордыня кипят во мне, и бессильная Сила проходит сквозь них, насыщается душами Арт-Шарана, Скилъярда Проклятого, Абу-Раббата, Тилла Крючконосого, многих других – и Страничники потом уходят, унося в себе частицу полученной от меня Силы.
'Да, Глава', – говорят они, пятясь задом к двери.
И крышка Переплета захлопывается за моей спиной.
Кто я?! Дайте вспомнить!..
Не дают.
Кто я на самом деле?!
Человек? Тогда – который?..
И вновь шелестит, переворачиваясь, очередная страница...
(...зачем, зачем я коплю чужие души в гробнице своего сознания, зачем я даю чужой Силе воплощаться, проходя через накопленное; зачем я даю Книге читать себя?.. что?!.)
Я – толстобрюхий папаша Фоланс, заедающий предобеденную стопку водки куском малосольного огурца; я – довольство, и благодушие, и размеренность бытия.
Я – узкоглазый старик Хурчи Кангаа, жарящий дикую саранчу на одиноком костре; я – полынь степей, я – неприхотливость кожаного ремня, я...
Я – удивленный турист Анджей, я стою над умирающей старухой во флигеле с развороченной крышей, где почему-то пахнет ночным озером и спящими кувшинками. Я – отец, и друг, и муж, и...
Стой! Погоди!.. Не перелистывайся!..
Кто я?! Мгновенье, стой!.. остановись, мразь!..
Опять Книжный Ларь, опять Страничники, склонившие головы; опять Сила идет через меня, подбирая на ходу огрызки краденых чувств, как нищий подбирает рассыпанные монеты; и хлопает крышка Переплета.
Я улыбаюсь.
Я спрятал монетку последнего воспоминания, зажал в кулаке, сунул за щеку, и хитрая улыбка бродит по моему небритому и потному лицу.
Улыбка продирается сквозь щетину, как... как уставший человек через чахлый сосновый лес, а впереди маячит...
