'Танцующий с Молнией, – вспомнила Инга. – С Молнией...'
Она видела людей и видела стену за ними. Нет, не то чтобы гости были прозрачными, и стена просвечивала сквозь их тела, а так – вот люди и вот стена за ними.
Одновременно.
А вот только стена. И никаких людей.
И нож на смятой постели.
Инга робко приблизилась к кровати. Одеяло вдруг стало сдвигаться в сторону, подушка с ножом зашевелилась – и пятнистый живой канат зазмеился по кровати, стекая на пол, поднимая узкую голову с чутко подрагивающим язычком.
'Чш-ш-ш-ш!.. – прошипела чудовищная змея голосом Бредуна. – Чш-ш-ш-ш... Темные!.. умирают и больше никогда не рождаются... Ссссказззки вссссе это, жжженщщщина... чушь... Чччушшшшь!.. сссссспиии...'
...Снаружи вставало солнце.
Солнечный зайчик ловко запрыгнул в маленькое окошечко под потолком, больше напоминавшее бойницу, и пробежался по руке спящей женщины.
В руке был зажат нож.
Зайчик проскакал по лезвию, порезался и обиженно угас.
19
Шел дождь. Он шел издалека, он устал и еле-еле тащился, спотыкаясь на каждой выбоине и брызжа во все стороны. Дождь шел через Переплет, через – и дальше, дальше...
Шел дождь. И рядом с ним брел измученный человек. Светлые волосы прилипли ко лбу, с промокшей бороды стекали струйки на тяжело вздымавшуюся грудь, руки повисли вдоль тела, раскачиваясь двумя мертвыми маятниками.
Человека звали Бакс. Он шел ОТТУДА – СЮДА. Но сейчас он не думал об этом. Он просто возвращался.
Возвращался. Шаг. Другой. Третий. К мальчишке, который ждал. Не мог не ждать. Шаг. Еще один. К мужчине, который ушел и не вернулся. Или вернулся. Шаг. Другой. Третий. К однорукой девушке-призраку. К угрюмому старику из длинной вереницы угрюмых стариков с понимающими глазами, протянувшейся через миры. Шаг. Следующий. И еще. От дома. От Инги. От мамы, оставшейся в городе. Оттуда. Сюда. К ним...
Впереди замаячил хутор. Совсем рядом. И дождь побежал вприпрыжку. Из последних сил. И человек побежал вслед за дождем.
...у плетня стояла незнакомая женщина средних лет. Очень даже средних, плавно смещающихся к пожилым. При приближении Бакса она испуганно вскрикнула и отшатнулась, вскидывая руки защитным жестом.
Нет, не руки. Руку. Левую. Потому что правой руки, начиная от локтя, у женщины не было.
Бакс остановился и почти повис на изгороди, часто моргая и вглядываясь в лицо женщины.
– Вилисса? – неуверенно пробормотал Бакс и замотал головой, как отряхивающаяся собака. – Ты? А почему ты... почему ты настоящая? И старая...
Он осекся и поправился:
– Ну, не очень старая, но все-таки...
Женщина стояла в пяти шагах от плетня и молчала.
– Козлы вы тут все, – буркнул Бакс себе под нос, откачнувшись от своей опоры. – И козы. Человек, так сказать, домой вернулся, а вы...
Он еще секунду смотрел на то, что машинально назвал 'домом', и затем шагнул к калитке.
– Не приближайся! – пронзительно закричала женщина. Голос ее тоже оказался голосом Вилиссы – таким только орать на всю округу.
– Стой, где стоишь, Равнодушный! Черч, Талька, не выходите! Здесь Боди!..
– Не шуми, Вилисса, – раздалось позади нее, и из дождя вынырнули две фигуры. Бакс удивленно уставился сперва на Черчека с вилами в руках, а потом на Тальку. Тот словно вытянулся, стал на полголовы выше, шире в плечах, и на лице мальчишки все явственней проступали черты молодого Анджея – каким его отчетливо помнил Бакс.
Только вот жесткость взгляда и твердый изгиб рта были незнакомыми.
– Это Бакс, Вилисса, – бросил выросший Талька в сторону женщины, но с места не тронулся, глядя на гостя внимательно и с оттенком недоверия к собственным словам. – Это же Бакс. Он уходил. Надолго. И теперь вернулся.
– Это уже не Бакс, – не сдавалась упрямая Вилисса. – Это Боди-Саттва! Он через Переплет прошел! Таль, они все с виду такие, ты же знаешь! Это Боди, Равнодушный, пес Переплетный!.. он нас сейчас убивать будет...
Бакс сел прямо в грязь, не чувствуя холода, сырости, ничего не чувствуя. Потом вскинул голову, и глаза его полыхнули бешеным блеском.
Сквозь застилавшие их слезы.
– Сука ты! – взревел он, и дождь испуганно шарахнулся прочь, а старый Черчек попятился, вскидывая вилы. – Тварь безрукая! Мало я тебя, заразу, хоронил?! Так сейчас снова закопаю! Талька, чего ты стоишь, дуру эту слушаешь? И скажи старому олуху, чтоб тыкалки свои убрал, а то отберу и обоих по заднице!.. и старого, и малого, и ведьму эту драную!..
– Нет, Вила, – тихо сказал Талька, и голос его зазвенел, словно мальчишка сдерживал плач, или радость, или и то, и другое одновременно. – Это не Равнодушный. Это Бакс. Это мой дядя Бакс. Его никаким Переплетом не выжжешь. Не веришь? А я верил... Триста двадцать три дня – и каждый день я верил... это Бакс-то – Равнодушный?!
Талька сорвался с места, махнул через плетень и в мгновение ока оказался рядом с Баксом. Тот тяжело поднялся и опустил мокрую и грязную лапу мальчишке на плечо.
– Таля... – прогудел Бакс, двигая затекшими лопатками. – Сукин ты сын, не в обиду Инге будь сказано...
Через секунду Бакс вопил дурным голосом, вертясь пьяным медведем и подбрасывая в воздух хохочущего Тальку. Визжала насмерть перепуганная Вилисса, а Черчек сунулся было за изгородь со своими дурацкими вилами – но они были у деда немедленно отобраны, как и обещалось, толстое древко прошлось сперва по дедовой спине, после пониже спины, а шлепнувшийся в лужу Талька пищал от восторга и дрыгал ногами.
Появившиеся от дальних хат Черчековы парни обалдело глядели на все это ликующее безобразие, а потом пожали плечами и убрались восвояси. Чего зря мокнуть-то?
– В хату пошли, – заявил Черчек, незаметно почесывая ушибленное место. – Дуроломы...
И они пошли в хату.
На пороге Бакс остановился, загородив дверной проем, и уставился на Тальку, словно впервые видя его.
– Погоди, Таля, погоди, – забормотал Бакс, кривя губы в недоуменной и растерянной улыбке, – ты чего, очумел? Какие-такие триста двадцать три дня? Ну, день-два, три... от силы...
– Год скоро, дядя Бакс, – тихо и очень по-взрослому ответил Талька. – Год без малого, и ни тебя, ни папы... Да ты проходи, чего тут в сырости-то разговоры разговаривать? Вилисса, скажи парням, пусть кипяточку согреют!..
Бакс шумно прихлебывал густой травяной чай, слушал Вилиссу и старался не глядеть ни на ее постаревшее (или помолодевшее, по сравнению с их первой встречей) лицо, ни на культю ее правой руки.
