Россия и ислам. Том 3

иноверческими культурами, и оптимальный режим функционирования каждой из принявших ислам расовых групп и создавать из них хоть какое-то подобие гармоничных ансамблей.

Причину этому Крымский ищет в том, что критические пункты так называемой общемусульманской истории, начиная от мухаммедовского религиозно-политическо-этического и правового синтеза и кончая образованием Османской империи, составляли лишь своеобразную прелюдию к такому последующему витку в судьбах мусульманских социумов, который обеспечивал бы самые лучшие возможности для развития их высшего звена – арийских (а отчасти – и семитских) этносов. Им одним – ариям, разумеется, наиболее полно и основательно – дано будет осознать, наконец, и самих себя, и весь остальной исламский Восток, и европейскую цивилизацию со всеми ее теневыми и – преобладающими – светлыми сторонами.

Но если все-таки семитская раса еще может сосуществовать с – превосходящей ее и изначально и в самом далеком будущем – расой арийской, то и та и другая никак несовместимы и с тюрками и с «остальными исламскими народами». Ведь они принадлежат, «подобно туркам (тюркам), к расам грубым и малоодаренным от природы», а потому и «верны исламу». Это – «свирепые дунгане»; это – берберы, «наиболее фанатичные и нетерпимые» изо всех мусульман; это – негры, с принятием ислама сделавшиеся точно такими же¹⁵³.

Но если вопрос о «способности или неспособности (мусульман-чернокожих) для нас, далеких северных жителей… не представляет пока что особенного интереса», то зато перспектива «желтая раса + ислам» очень пугает Крымского¹⁵⁴ (несмотря на его уверенность в том, что это – «вопрос еще далекого будущего»).

Имеется в виду прежде всего Китай.

«Полагают, – пишет Крымский, – что Китай, переполнившись жителями, принужден будет произвести вторжение в Россию; если Китай ко времени своего переполнения окажется мусульманским, то возможно, что мусульманское учение о священной войне, раз оно будет понято китайцами в смысле обязательного приказания вести войну наступательную, послужит источником воодушевления для них и придаст им силу в разрушительной борьбе с русскими»¹⁵⁵.

Но и в этом виновна будет сама желтая раса – такая же ультранетерпимая, как и тюрки и многие другие «фанатичные от природы, низшие азиатские и африканские народы», но менее всего – ислам.

* * *

Читатель уже имел возможность убедиться, что Крымский – как и положено, разумеется, самой методологией расового подхода – не фокусирует внимание на исламе, отказывая ему (вспомним позитивистскую теорию религии как «зеркала»!) в статусе тотально-бытие-творящей силы. Рассуждения Крымского об этой проблеме стоит, мне кажется, привести в наивозможно полном виде.

Высшая заслуга арабов, «или, точнее, народов, объединенных арабами», в том, что они «в большей или меньшей степени сохранили античную духовную жизнь, а потом передали ее Европе… Но был ли причиной этого ислам как религия?». Нет, решительно отвечает Крымский, ибо «и философия и наука в мусульманском мире шли всегда в разрезе с правоверною исламскою религией и признавались за нечестие».

К чему же тогда сводится историческое значение ислама? К тому и только к тому, что он «выдвинул к исторической жизни арабскую расу, которая затем, независимо от ислама, сберегла сообща с покоренными ею народами античную культуру во времена средневекового европейского варварства». Аккуратно воспроизведя эту стародавнюю, наделенную правами постулата, формулировку, Крымский продолжает: «Прямых культурных заслуг для человечества признать за исламом нельзя: только для совсем грубых народов (тюрков, берберов, негров, малайцев) исламская религия явилась цивилизующей силой, а в образованных обществах она в лучших случаях только терпела вокруг себя умственную жизнь, обыкновенно же тормозила ее»¹⁵⁶. К тому же Крымский открыто осуждает¹⁵⁷ пресловутую «исламскую похоть», продолжив тем самым линию, идущую еще с раннеевропейского средневековья, да и поныне популярную в литературе о мусульманском Востоке¹⁵⁸. Конечно, каждый волен был и в конце XIX века по-своему относиться к таким пикантным сюжетам¹⁵⁹, но так, как их преподносит Крымский, человек блестящей западного типа профессиональной выучки, обладающий далеко не банальным эстетическим вкусом, в его устах звучит и по форме и по содержанию как-то совсем нелепо: «Условия воспитания кладут на лицо мусульманина особый грубо-сладострастный отпечаток, по которому мало-мальски опытный наблюдатель всегда без ошибки определит его религию»¹⁶⁰.

Но Крымский предупреждает о несостоятельности упований на то, что ислам – вследствие всестороннего упадка ареалов его традиционного господства – уступит место в них христианству: на самом же деле есть много признаков, предвещающих не «смерть ислама, а, напротив, еще долгую-долгую жизнь ему»¹⁶¹.

Ислам имеет серьезные шансы на успех как в Сибири, например¹⁶², так и во многих других не только азиатских (в том числе в Индии¹⁶³), но и африканских регионах, и потому не правы, убежден Крымский, те и старые и современные авторы, которые видят в нем «переходную ступень, ведущую из язычества в христианство»¹⁶⁴. И на сей раз не скрывая своих прохристианских лояльностей – хотя и отмежевываясь от миссионерских иллюзий, – Крымский напоминает: «К сожалению, опыт (отсутствие ренегатства у мусульман) показывает, что человек, пропитавшись мусульманством, делается уже совершенно неспособным воспринимать высшие истины христианства»¹⁶⁵.

Но коли так, то надо:

– во-первых, взять курс на приобщение мусульман к европейским культурам (программа, очень напоминающая ту, которую выдвигал, скажем, Беккер), в т. ч. и к русской (Крымский выступал за «скорейшее увеличение» числа русских школ в Средней Азии¹⁶⁶);

– во-вторых, не только укреплять европейское политическое владычество над мусульманскими странами, но и расширить его, прежде всего сокрушив Османскую империю, этого вампира, эту «отвратительную, неизлечимую язву на теле Европы», само существование которой – «позор для европейской цивилизации»¹⁶⁷;

– в-третьих, признав ненужность и даже вредоносность попыток уничтожить ислам как религию, найти в нем такие фундаментальные реалии, ситуационные факторы и задатки, которые можно было бы использовать для «общечеловеческого прогресса».

Эти интенции Крымского шли в одном ряду с теми, которые были характерны для всех ведущих представителей западной светской профессиональной исламистики – И. Гольдциэра, X. Снук-Хюргронье, К. Беккера, М. Гартманна и других¹⁶⁸.

Они развеяли мистический ореол, возникший вокруг понятия «ислам», – благодаря наивно- романтическим или, напротив, недальновидным клерикально-христианским обличительным опусам о нем (или даже – мало понявшим эту религию – высказываниям о нем тех философов, которые утверждали, будто в исламе «всего резче сказалось то способствующее изучению природы¹⁶⁹, что мы приписываем монотеистическому принципу», что именно в нем «прежде всего развился свободный философский дух», ибо «монотеизм Магомета был самый крайний и сравнительно свободный от мифических примесей»¹⁷⁰, являясь «самой чистой формой единобожия»¹⁷¹ и т. д.).

Удивление «не поддающимися рациональному объяснению успехами ислама», какая-то необычно долго держащаяся вера в экстраординарные, не имеющие себе аналогов в мировой истории, качества Мухаммеда¹⁷², благодаря которым и рождены вызывающие лишь благоговейное почтение мусульманские феномены, – все это для скептической «новой школы» послужило лишь дополнительным стимулирующим фактором исследования, заставляющим позади всякого «как» постоянно ощущать навязчивое присутствие «почему так, а не иначе?».

Вот на этот-то вопрос и пытается ответить Крымский – детально развертывая мысль о широком спектре возможных начальных условий эволюции Ислама. Но в ходе его расширения, застывания и упадка, утверждает Крымский далее (я, правда, излагаю его мысли собственной терминологией), все большее число тех условий, которые могли бы содействовать позитивному развитию мусульманского Востока, «выключались из игры», как бы «уходили в запас» в ожидании лучших времен. Таковыми и явились времена доминирования европейско-христианской цивилизации. Оно, это доминирование, обязательно