здесь.
Сходила я к соседям. Невесёлые узнала вести. Старика Иггуси боле нет, на Нижних Полях старик. Просто на улице был, когда толпа яростная к дому господина Гиуртизи пёрла. И не заметили, как затоптали дедушку. Сыновья его живы, хотя у старшего, у Гаймиха, рука переломана. Уже в лубке, постаралась Миахиса. Я бы лучше сделала, да и так срастётся. А вот где руку-то ему поломали, не стал Гаймих говорить.
А дом купца Наогисси, к счастью, целехонек. Сказала мне служанка Миугних, что все дни, покуда бунт пылал, сидели они все, крепко затворясь, молились да палочки ароматные жгли. И проявили боги милость, прошли бунтовщики стороной.
Сейчас Миугних за это шумно благодарила милосердных богов.
— Не знаю уж, тётушка, куда постояльцы-то твои подевались, — говорила она шёпотом, хотя подслушивать было и некому, и нечего. — Третий день пусто. Я исправно-то ходила, еду им носила… А вот гляжу, не видно их. Нет, разбойники тут не шастали, побоялись, видать, дом твой трогать. Все ж знают, что ты сильные заклятья наложила… А ещё говорят, — она совсем уж понизила голос и потянулась к моему уху, — что главный-то разбойник, поганый Хаонари, ещё до бунта ходил сюда. К тебе то есть, на двор. О чём-то с постояльцем твоим толковал. А уж днём после — с рабом евонным. Говорят, плюнул он в конце под ноги, влепил мальчишке затрещину да и восвояси убрался… только это за день до бунта было. Сама я не видела, а люди сказывают…
Врёт. Это я сразу почувствовала. Своими глазами видела. Может, и ещё что видела, да боится сказать, даже мне. Вот про то, что не знает, куда оба подевались — это правда. Тут у неё глазки не бегали да голос не пресекался.
Не сказала я ей ничего, в дом пошла. В комнату, где Алан сперва пластом лежал, а после уж и заново ходить учился. Пусто. Даже креста нет, что он на стенку повесил. Раз нет — значит, не схватили его, не утащили отсюда, сам ушёл, да и не в спешке. А коли не в спешке — значит, мог и оставить мне какой знак.
Не было края моему счастью, когда знак обнаружился. Под циновкой поясок кожаный валялся, и завязаны были на нём узелки. Ну-ка, что там у нас?
«Ждать. Юг. Дорога. Пешком. Восход. Закат. Лево. Роща».
Всё понятно. Ждут меня на южной дороге, на расстоянии пешего пути от восхода до заката, в роще по левую руку.
А Гармай ли вязал? — мелькнула у меня осторожная мыслишка. Что если опять «синие плащи»? Ловушку мне готовят?
А хоть бы и ловушку. Если нет в живых Алана с Гармаем, то что мне «Синяя Цепь»?
Жить всё одно недолго осталось, чуяла я это селезёнкой. Да и больно хитро для «плащей». Уж куда проще выманить к больному, там и взять. К тому же они люди взрослые, умные. Уточнили бы место. От восхода до заката — это ж разные люди разное пройдут. Можно и не торопясь двигаться, гуляя, а можно из последних сил поспешать. Роща… Будто одна она там такая, на южной дороге… Нет, определённо бестолочь! И это внушает надежду.
Прикинула я, что время уж к полудню близится. Значит, ежели коня погонять, к закату как раз и успею. Позже темень наступит, как я их найду?
Жалко мне было Гиуми, всю ночь, бедный, шёл, притомился, а я ему почти и не дала отдыха. Лишь воды он получил напиться — на колодец внук старика Иггуси сбегал, Агоройхи.
Южная дорога была ничуть не лучше северной. Тот же пронзительный запах гари, те же чудовищные колёса, те же перепуганные селяне, сбившиеся в кучки. Говорят, боязно сейчас в одиночку ездить, рыщут всюду проклятые рабы, чуют, что терять им нечего, что идёт сюда легион — так хоть напоследок душу потешить, кишки из доброго селянина выпустить. На меня, одинокую всадницу, изумлённо смотрели — те, кто в лицо меня не знал. Случались и те, кому я была знакома. Те не удивлялись, слыхали, небось, о причудах старой ведьмы.
Чем дальше от города, тем более пустой становилась дорога. Сёла-то — они больше к городам лепятся. А тут и места глухие — степи начинаются, рощицы в них как острова. И близ никакого большого города, да ещё с ярмаркой чтобы… И вообще умные люди ныне дома сидят, легиона ждут.
Солнце уже завалилось краем за волнистый горизонт, когда слева показалась довольно большая роща. Наконечниками копий устремились в небо высокие кроны зверь-дерева, и щитами пониже этих копий колыхалась дубовая листва. Ну, если не та роща, тогда и не знаю, что думать. Ехала я так, чтобы вдвое быстрее обычного пешехода — без груза, но по делу шагающего.
И ведь не ошиблась. Едва спешилась, едва повела фыркающего Гиуми к деревьям — так раздался тонкий свист. Разбойники?
В кустах подлеска что-то зашевелилось, ветки раздвинулись — и тут же выскочил на опушку Гармай. Живой, невредимый, только что в царапинах весь.
— Ты жива, тётушка! — раздался ликующий вопль, а после и сам он бросился ко мне, упал наземь, ноги обхватил…
— Я-то жива, — ворчливый тон вернулся ко мне мгновенно, хотя ещё миг назад мне хотелось обнять мальчишку и слезами залить. — А вот господин твой как?
— Тут он, тут! Живой и здоровый. Только голодный. Два дня мы не ели. Ты нам чего-нибудь привезла, тётушка?
Ну будто я совсем глупа, будто я седельные сумки наполнить забыла… И лепёшки у меня с собой прихвачены, и ломтики вяленого козьего мяса, и овечий сыр… Даже и кожаный мешочек с вином имелся. Однако ж не сказала я того, а лишь буркнула:
— Что ж, веди, паршивец…
В луну Остроглаз темнеет быстро. Скользнёт за горизонт краешек солнечного диска, а и четверти дюжинной доли небесного круга не пройдёт, как сольются тени в плотную, вязкую, но пока ещё дышащую теплом черноту. В небе звёздные птицы появятся, полетят стаями своими. Наверное, если жить великие дюжины лет, то увидишь, как эти стаи куда-нибудь да прилетят. Только не было у меня не то что дюжин великих — и года, пожалуй, не было. Доведётся ли мне следующий Остроглаз увидеть?
Правда, здесь, под сомкнувшимися кронами, никаких звёзд не заметишь. Луны тоже нет, ей пока не время восходить. Если бы не развёл Гармай небольшой костерок, то и руки бы своей никто из нас не видел.
Они вообще неплохо тут обосновались. Выбрали место поглуше да подале, если кто с дороги вздумает съехать да в теньке жару пересидеть, нипочём до них не доберётся. Шалашик соорудили, невелик шалаш, да на двоих места хватит. Дождей в эту луну ждать не приходится, а от солнца и мошкары вполне спасает. Родничок рядом журчит, хворосту хоть завались.
Сперва, конечно, я раны Алана осмотрела. Разговоры подождут, надо последним светом попользоваться. А раны — хорошо. То есть почти и не было их, затянулись, рубцы после себя оставив. И ребро срослось, и в глазах у него не мутится боле.
Только всё равно мне вид его не понравился. Скулы заострились, глаза набрякшие, пальцы рук елозят, друг друга стискивают. Знаю я такое — это не тело болит, это глубже. Показался мне сейчас господин Алан мехом кузнечным, из которого весь воздух выпустили.
Потом, конечно, оба на еду накинулись. Оголодали тут, лепёшки, Гармаем из дому захваченные, кончились, а корень «заячьей лапы», в углях испечённый, Алан жевать не смог. Выворачивало его. Хотя, между прочим, вполне питательный корень, если про вкус не думать.
— Ну а теперь рассказывайте, — велела я, когда первый голод они утолили. — Чую ведь, неспроста вся эта кутерьма завертелась. С чего бы это мятежники об Едином Боге талдычат? Откуда это безумство — мол, пред лицом Его нет ни раба, ни свободного? А я ведь кое-кого просила язык узелком завязать…
— Не виноват он, тётушка, — тут же встрял Гармай. — Он специально и не проповедовал, только ведь когда люди спрашивают, нельзя ж молчать, запрещено то Богом.
— Помолчи, Гармай, — поморщился Алан. — Не встревай поперёк… взрослых… А получилось, тётушка, вот как, — глухо продолжил он. — Люди ж не сразу узнали, что ты надолго уехала, приходили, спрашивали тебя. У кого одно болит, у кого другое… Всем я отвечал, что ты в дальней отлучке, вернёшься через две луны или чуть ранее. Хочешь верь, хочешь не верь, я с ними разговоров не заводил, обещал
