ведь. Но однажды пришёл такой вот здоровенный мужичина…
— Это он, душегуб, и был, Хаонари, — выпалил Гармай.
— Да, он, — кивнул в сгущающихся сумерках Алан. — Зуб у него болел. Ну, объяснил я, что не повезло ему, нету сейчас целительницы… Он скривился весь. Вот так всегда, говорит. Всегда ему не везёт, и вообще всем не везёт, несправедливо мир устроен, и почему это у него зуб болит, а у хозяина его, старого и плешивого Зиулая, ничего не болит? Почему боги так неумело мир слепили? Я молчал, кивал, хотя ты ж понимаешь, было мне что ему сказать. А потом он напрямую спросил: говорят, ты принёс весть о каком-то неведомом ранее боге? Ну и что мне делать было? В священной книге нашей сказано, что всякому спрашивающему о вере надо отвечать, и отвечать честно. Тут уж нельзя душой кривить. Да, говорю. Есть Бог Единый, Истинный. Он мир создал, и небо, и землю, и духов неисчислимое множество. Некоторые из этих духов, говорю, возгордились и были низвергнуты Им с небес на землю. Они-то и притворяются богами, а вы им верите, идолов из камня вытёсываете, молитесь, жертвы приносите… Но никакие жертвы не помогут в самом главном…
— И что же Хаонари? — перебила я Алана. Вот только не хватало позволить ему углубиться в рассуждения о богах.
— Хаонари слушал, возражал, задавал вопросы. Потом спросил, откуда я родом и откуда знаю обо всём этом? Разумный ведь вопрос, тётушка? Я сказал ему правду — что я из очень дальней земли, где давно уже Бог Истинный открыл себя людям. И что только сейчас дошла о Нём весть и до здешних мест, хотя Он Сам всегда был здесь…
— А это правда? — прищурилась я.
— Это часть правды, — устало ответил Алан. — То есть правда, изложенная понятными вам словами. Тётушка, наша земля настолько отличается от здешних стран, что сто лет можно о том рассказывать. Хотя всё равно без толку, в вашем языке даже слов нужных пока нет…
— И тогда Хаонари спросил у господина, как Истинный Бог относится к рабам, — Гармаю, видно, тоже хотелось принять участие в разговоре.
— И что же ответил господин? — я и сама догадывалась, и ничего хорошего в догадках моих не было.
— Что-что… — усмехнулся Алан. — Правду, конечно. Как положено по нашей вере.
Если бы я знал, чем это обернётся…
Не хотелось мне в странной вере его копаться, но сейчас нужно было выяснить всё досконально. Всё, что в тот день стряслось.
— Алан, — вздохнула я, — попробуй вспомнить точно, что тогда говорил. Это важно.
— Ну, я ответил, что Бог всех людей любит. Он всех по Своему образу сотворил, и не делает различий между рабом и свободным, между мужчиной и женщиной, между бедным и богатым, между народом Внутреннего Дома и самым что ни на есть диким варваром… В том смысле, что никто из них ни хуже, ни лучше, и Он всех любит одинаково. Ну вот как мать любит своих детей, хотя один тихоня, другой пострелёнок каких поискать, третий болеет всё время, четвёртый глуп, пятый умён… А они ей все дороги. Или вот как пальцы на руке. Большой палец посильнее мизинца, но что один отрежь, что другой — болеть будет одинаково… А что касается рабов… у раба такая же бессмертная душа, как у свободного, и раб точно так же будет спасён для жизни вечной, если этого спасения захочет, уверует в Спасителя и пойдёт путём Истины…
— Давай я догадаюсь, что после этого спросил Хаонари? — невесело предложила я. — Он спросил, есть ли рабы в твоей земле, где так давно поклоняются Богу Истинному.
— Верно, — слегка удивился Алан. — Но как ты узнала?
— Тоже мне, загадка мудреца Наорикази, — усмехнулась я. — Хаонари очень практичный человек. Его не волнуют всякие сложные вопросы о божественной природе, о создании мира, о небесах и духах. Он из всего хочет выгоду извлечь.
— Какая ж тут выгода? — не понял Алан.
— Сперва скажи, что ты ему ответил.
— Правду. Я сказал, что у нас давно уже нет рабства, что все люди у нас свободны. Хотя и своих неприятностей у каждого хватает, и никто в счастье не купается… У нас совсем другая жизнь, тут невозможно сравнивать, что лучше, что хуже…
— Довольно, — я наклонилась и подбросила веток в костёр. — Хаонари понял вот что: есть бог, который хочет сделать всех рабов свободными. Которому это в одной стране уже удалось. Значит, бог сильный. Насчёт любви ко всем он, конечно, не понял, да и мудрено понять. Но ему это уже не слишком важно. Главное, он нашёл бога, который хочет того же, чего и он. Бога, который поможет бунтовщикам.
Молниями с неба, полчищами броненосных зверей или ещё как. Такому богу Хаонари готов служить. И про такого бога он станет рассказывать рабам. Может, он даже и сам не слишком поверил, но он не глуп — знает, что поверят другие. Поверят и пойдут за ним. За вестником справедливого бога.
— Но потом-то я сказал, что избавление от рабства не бывает мгновенно, — возразил Алан. — В нашей земле это великую дюжину лет заняло, и здесь так же будет. Устами вестника Своего Бог сказал, что перед лицом Его все равны. И теми же устами добавил, что каждый, уверовав, должен оставаться в том звании, в каком призван. Раб не должен смущаться своим рабским состоянием, но должен помнить, что к высшей, духовной свободе он призван. К свободе, которая важнее любой земной, внешней свободы. А господин должен помнить, что он и сам — раб Божий, что и над ним есть Господь, и потому должен он миловать рабов своих, умеряя строгость…
— Ты мог талдычить хоть до ночи, — оборвала я оправдывающегося Алана. — Хаонари этого уже не услышал. Понимаешь, это уже не полезно для его целей. А какие у него цели, ты после имел возможность насмотреться. Что было дальше?
— Спустя дней пять начались беспорядки, — расстроено сказал Алан. — Мы сидели дома, никуда не совались, знали только то, что рассказывала тётушка Миугних…
— Это ты не совался, господин, — вставил Гармай, — а я по городу бегал, всё видел. И как дом господина Гиуртизи жгли, и как высокородных на колья сажали…
— Какая наглость! — не сдержалась я. — Ты, Алан, попустительством своим совсем испортил парня. Мало того, что запретов твоих не послушался, так ещё и смеет так вот прямо и объявлять это… Ты уже достаточно окреп, чтобы задать поганцу хорошую порку!
Алан помолчал. Потом глухо сказал:
— Ну вот ещё… Мало что ли парень всякого зверства на своей шкуре испытал? Да и не принято в нашей земле детей бить…
Я чуть не застонала. Это что ж за такая безумная земля? Как она ещё внутрь себя не провалилась?
— Вот потому-то и не понимаешь ты ничего в здешних делах да здешних людях, — мне жаль было его, но пришелец из загадочной земли явно нуждался в горьком лекарстве. — Если даже в такой малости глупишь, чего ж о прочем говорить? Как же ты отважился о Боге своём учить, если в житейских делах ничего не смыслишь? Над тобой смеяться будут… и не только над тобой.
— Через два дня после бунта Хаонари опять пришёл, — Гармай явно воспользовался паузой, чтобы увести разговор от опасной для его задницы темы. — Предлагал господину присоединиться к ним.
— Да, — глухо подтвердил Алан, — было такое дело. Явился с толпой соратников.
Дюжина, если не больше. При оружии, в шелка разряженные. Ввалились на двор, позвали меня, спросили, пойду ли я с ними, хозяев резать и тем Богу Истинному служить. Тут уж я накричал на них. Сказал, что резнёй этой служат они не Богу, а врагу Его, диаволу. Что ничего не знают они о Боге, да и ту малость, что от меня услышали, по своей прихоти извратили. Что кто поднимет меч, тот от меча и погибнет.
— Они сперва побить его хотели, — добавил Гармай, — да Хаонари волков своих удержал. Ушли, воротиной хлопнули. А потом он и ко мне подошёл, наутро. Я как раз от колодца с вёдрами топал. Говорит — ну ты-то с нами пойдёшь? Ты ж наш, ты раб, вот и клеймо как и у нас. Бросай, говорит, своего господина, у него хоть и есть правильные слова, да многовато дури в башке…
Я хмыкнула. Кое в чём душегуб был совершенно прав.
— А я ему сказал, что ни на шаг от господина не отойду, — возбуждённо продолжал Гармай. — Что
