не хочу свободным делаться, если без него, без господина. Тогда Хаонари сплюнул и пошёл себе… После того я к тебе, тётушка, Гхири и послал.
Сказал ему, к тётушке беги давай, зови сюда. Пропадём тут без неё, сказал. А он умный, Гхири, догадался, куда бечь.
О полученной затрещине мальчишка, что любопытно, умолчал.
— Ещё седмицу мы дома сидели, — продолжал Алан. — Потом вроде усмирили бунт.
— А я в городе крутился, — добавил Гармай. — И разговоры нехорошие слышал. Что вроде как Хаонари от господина моего зловерие подцепил. Вроде как поймали одного из тех рабов, что вместе с ним тогда приходили. И тот под пытками показал… Вот тогда мы решили — уходить надо. И чтобы на твой дом, тётушка, беду не навести, и господина чтоб сберечь. Сбегал я на разведку, место отыскал, вернулся за господином, знак тебе оставил — ну и пошли мы сюда. Уже пятый день сидим.
Скучно…
Скучно ему, паршивцу…
— Плохи наши дела, — объявила я, помолчав. — Из Внутреннего Дома легион идёт в Огхойю, на усмирение. Может, завтра будет, может, послезавтра. Это вам не стража наместника, эти волки службу знают. Бунт рабов — это ж такое дело, что просто так не оставляют. Выжигать надо скверну калёным железом, чтобы дюжины дюжин лет помнили, боялись… Такое тут начнётся… Ни в какой рощице не отсидишься.
Поймают тебя, Алан.
Потрескивало пламя в костерке, трещала у нас над головами птица какая-то, и тихо-тихо, замолкая на ночь, стрекотали в траве цикады. Зной дневного солнца давно уж развеялся, пробегали то и дело прохладные ночные ветерки, но зябко ещё не было.
— Значит, на то воля Божия, — отвернувшись, вздохнул Алан. — Что толку от неё бегать? Да ведь я с самого начала на медовые пироги не рассчитывал. Я должен был сюда слово о спасении принести, а там пускай хоть жгут. Я и принёс…
— Ну и сам видишь, чем обернулось, — во рту у меня сделалось кисло. — Кровью. И это не вся ещё кровь, и та, что легион прольёт — тоже не вся. Большая смута в Высоком Доме начнётся, да и на другие земли перекинется. Сам погляди — повсюду ведь есть рабы. И ненавидят они господ своих, и мечтают о жестокой мести. Что их в покорности держит? Страх перед силой государевой, это первое. Да только одного страха мало, ко всему человек привыкает, к страху тоже. И тут второе — понимают рабы, что такова судьба их, и не попрёшь супротив судьбы. Это всё равно как против ветра плевать до воду палкой сечь. Тут хочешь не хочешь, а смиришься. Раб может сбежать от жестокого хозяина, может и свободу обрести, хотя и редко то случается — но никогда ещё рабам в голову не приходило, что вообще не должно быть на земле рабства. Что их доля — не судьба, которая сильнее богов, а злая воля какого-то Чёрного. И что есть у них могучий покровитель на небесах, который призывает их восстать… Теперь они веру получили, и вера впереди их покатится, в кровавую кашу все земли размалывая. Никакими легионами не сдержать…
— Но это же чушь собачья, что этот Хаонари напридумывал! — вскинулся Алан. — Так извратить божественное учение… Ведь у нас ничего такого не было, когда воплотился в нашей земле Бог. Хотя и у нас было рабство, и жестокости всякие были, почище ваших. Но уверовавшие в Господа не поднимали бунтов, не лили реки крови… — Он замялся, словно прислушиваясь к чему-то. — Ну, то есть, конечно, в жизни всякое случалось, но чтобы так…
— Ты ещё всего не знаешь, — вздохнула я. Жестоко было открывать ему это, но и молчать не стоило. — Ты не знаешь, к примеру, что Хаонари родом из-за южного моря, что за пределами Высокого Дома. Из Ги-Даорингу он. В малолетстве сюда попал, с родителями вместе… Имя ему хозяин здешнее дал, а истинное имя-то его другое, Ми-Гарохажи, что означает «месть земли». И здешних богов он чтил притворно, ибо воспитан был в тамошней вере. А они, южные варвары, богам своим человеческие жертвы приносят. Хаонари это с молоком матери впитал. Вот и думай, зачем ему столько крови? Я пока ехала, со многими перемолвилась, были и те, кто своими глазами его злодейства видел. Не абы как он людей казнил. Когда на каждом пальце верхнюю фалангу отрезают — думаешь, это простая жестокость? Нет, родной, это у них за морем так принято жертву к убиению готовить. Когда из живого человека сердце вырывают, а после жгут — это опять же обряд ихний. Только Хаонари не божкам своим диким эти жертвы возносил, а твоему Истинному Богу.
В слабом свете костра не было видно, как побледнел Алан, но я и так знала, что кожа его сейчас белее пальмовой бумаги.
— Какой же я дурак… — слетело с его губ, а потом ещё несколько слов, не по-нашему. — Понимаешь, когда я шёл сюда — думал, будут люди, которые станут смеяться над истинной верой. И будут люди, которые возненавидят её и начнут преследовать вестников Слова. Будут, однако же, и уверовавшие. А вот что найдутся злодеи, которые так исказят суть… в угоду своим страстям, своим идолам… нет, я понимал, что такое возможно, но как-то… не готов был.
Надеялся, пронесёт… ведь мне казалось, я хорошо подготовлен. Я восемь лет изучал ваши обычаи, языки… читал свитки ваших мудрецов… И всё пошло насмарку. Из-за какого-то…
Выплюнув не наше слово, он вновь замолчал, и не хотела я прерывать вязкую тишину.
— Остаётся одно, — наконец встрепенулся Алан. — Я вернусь в Огхойю и сдамся властям. Объявлю им, что Истинный Бог — это вовсе не то чудовище, которое сочинил Хаонари. Что наша вера не призывает бунтовать против земного порядка.
Что…
— Ничего глупее не мог придумать? — сплюнула я в костёр кислую слюну. — Ты что, вообразил, будто тысячные толпы соберутся тебя слушать? Твои слова долетят только до государева чиновника да парочки палачей. И уверяю тебя, они не станут в божественных тонкостях разбираться. Им надо представить Внутреннему Дому зачинщика смуты. И это будешь ты. Хаонари сбежал, и когда ещё его словят, если вообще словят. А ты вот он, рядом. Казнят тебя в столице, и всего делов. А Хаонари что? Он ловкая тварь, он ещё вдоволь по Высокому Дому погуляет, кровушки польёт. Потом-то конец ясный — или поймают государевы люди, или свои же придушат… И ты этого смертью своей глупой не остановишь. Уж о том не говорю, что и мальчишку погубишь. Он ведь от тебя не отвяжется. Не так ли, Гармай?
Тот промолчал и только плотнее прижался к своему господину.
— Что же ты предлагаешь, тётушка? — тусклым голосом спросил Алан.
А что я предлагаю? Будто у меня есть задумка какая. Сдаваться властям нельзя, долго бегать от них тоже не выйдет. Я, конечно, пошла бы с ними, но и мои уловки бесполезны против целого легиона. Ведь каждый локоть земли прочешут, каждую пядь. А Алана-то многие видели, уже год как он в наших краях бродит, Бога своего проповедует…
Уже год… А раньше?
— Алан, — сказала я. — По твоим словам, ты родом из очень дальней земли, что за бескрайним океаном. Я права?
Он молча кивнул.
— И так далека твоя земля, что хоть всю жизнь до неё на лучшем жеребце скачи да на лучшем корабле плыви, а ведь не доскачешь и не доплывёшь. Иначе б нашлись путешественники, и ходили бы из уст в уста их рассказы. Тебе на вид не более трёх дюжин лет. Как же ты сумел добраться до Высокого Дома, Алан?
Тот молчал, глядя в мятущиеся языки пламени. Я чуть отдвинулась от костра, вытянула затекшие ноги. И увидела звезду — она проскользнула своим холодным синеватым лучом сквозь дубовую листву.
— Ладно, — махнул он рукой. — Чего уж теперь… Всё равно хуже не станет… Куда уж хуже-то… Что толку теперь скрывать… правила ведь принимаются для обычных обстоятельств… а когда всё катится псу под хвост…
Казалось, он отвечал не мне, а кому-то другому — суровому и въедливому.
— Моя земля очень далеко, тётушка Саумари, — продолжил Алан уже спокойнее. — Так далеко, что никто из вас не может и представить. И, конечно, ни пешком, ни на корабле туда не добраться. Однако есть иные пути. В вашем языке просто нет таких понятий… Но если говорить иносказательно… я прилетел сюда на воздушной лодке. Это, конечно, не лодка… просто другого слова не подберу. Пойми, наш мир очень отличается от вашего… и у нас есть такие вещи, которые здесь все, и даже ты, тётушка, сочли бы сильным
