другого сейчас на ум не шло. За это время никто в горнице не проронил ни слова, даже со стола женщины не убирали. Тишина зрела, как нарыв.
Наконец послышались шаги, соломенная циновка, закрывавшая дверной проём, всколыхнулась.
Бывший жрец оказался высок, жилист и сед. Одет просто — потёртая накидка-тсамни, перекинутый через плечо плащ, на ногах — сандалии из грубой кожи.
— Счастье и благополучие сему дому и обитателям его, — звучно возгласил Арханзим с порога. — Ну, что тут у нас? — поинтересовался он уже куда более деловым тоном.
— Вот, почтенный Арханзим, — согнувшись в поясе, зачастил Хунниаси, — пришёл к нам путник, странствующий писец, я пригласил его отобедать, а он отказывается воздать благодарение богам и произносит странные и возмутительные речи, в коих я, по скудоумию своему, мало что смыслю…
— Писец, говоришь? — поднял бровь экс-жрец. — Покажи-ка, незнакомец, свидетельство.
Он долго изучал Аланову «лицензию», водил пальцами по вырезанным на потемневшем дереве буквам, разглядывал печать.
— Дощечка верная, — хмыкнул он наконец. — А вот обладатель дощечки… Ну-ка, повтори мне всё то, что ты успел рассказать этим добрым людям.
Алан заговорил, аккуратно подбирая слова. В общении со жрецом требовалась иная стилистика, и тут было сложнее — всё-таки с орбиты местную письменность особо не поизучаешь, храмовые библиотеки не посканируешь. А разговорная речь тут, как и в любом архаичном обществе, сильно отличалась от книжной.
Арханзим не перебивал, только время от времени постукивал пальцами правой руки по левой ладони.
— Значит, ты пришёл издалека, чтобы обратить нас в свою веру, поставить на служение тому, кого ты называешь «Истинным Богом»? — наконец уточнил он. — И наших богов ты почитаешь злыми духами, враждебными твоему богу? Я правильно понял?
— Да, — Алан едва удержался от академического «ну, сильно упрощая… в общих чертах».
— Ты говоришь, будто твой бог — единственный, кого можно именовать этим словом? — продолжал жрец. — Ты говоришь, что он — владыка мира? Что ж, бывало и такое.
Как повествуют храмовые свитки памяти, в старые времена появлялись безумцы, вещавшие нечто схожее. Но в твоих словах есть и куда большее безумство. Как это — Бог стал человеком? Как это — был казнён? И тем более — воскрес?
— И что же с ним теперь делать? — подал голос хозяин дома.
Бывший жрец пожал плечами.
— Если по закону, то надо повязать и сдать уездному начальнику для разбирательства. Кто таков, откуда свидетельство на буквописание получил, как смеет на землях Высокого Дома учить об иных богах… ибо есть государев указ, где таковое не дозволяется. Коли ты чужеземец, то своим богам промеж своих людей поклоняйся, а обращать никого в нездешнюю веру не смей… Но это если по закону… а вот надо ли оно нам…
— Что ты имеешь в виду, почтенный Арханзим? — обеспокоился Хунниаси.
— А вот что, — хмыкнул старый жрец. — Во-первых, сам посуди, обрадуется ли уездный начальник такому подарочку? Расследование затевать, в Высокий Дом за указаниями посылать, ответственность на себя брать… Как после этого высокородный Хинзаимини станет относиться к нашей Аргимге? Как к источнику неприятностей. Во-вторых, здесь, под крышей твоего дома, прозвучало оскорбление наших богов, покровителей села. Боги мстительны, почтенный Хунниаси. Если они не ощутят нашей ревности, если увидят, что мы не заступились за их достоинство… боюсь, нас ждут немалые испытания. Может, засуха, может, гнилой мор, может, увеличение налогов. Кстати, о налогах. Вот ты говоришь, этот самый, — ткнул он пальцем в сторону Алана, — написал тебе прошение о том, чтобы сыну подать скостили? А что, если свидетельство его всё-таки поддельное окажется? Или украдено у настоящего писца… Значит, мало того, что в прошении тебе отказано будет, но и к ответу призовут. Наравне с теми, кто расплачивается фальшивой монетой.
— Да… — горестно протянул старичок. — Что делать-то будем?
— А по древнему обычаю, — улыбнулся Архинзим. — Оскорбителя богов вывести за пределы села… — Он немного подумал и добавил: — Камнями побьём. Иначе дух его может вернуться и отомстить тому, от чьей руки наступила смерть. А камни — дело верное, тут уж не разберёшь, кто когда кинул.
— А неприятностей не будет? — пугливо поёжился Хунниаси. — Всё-таки свободный человек, писец, свидетельство вон… сам говоришь, похоже на подлинное…
— Какие неприятности, ты что? — жрец ощерил гнилые зубы. — Серьёзные люди, чью смерть стали бы расследовать, по дорогам пешком не ходят и ради пары лепёшек письма не пишут. Никто и не узнает, что забредал сюда такой.
— Ну, коли так… — решился Хунниаси. — Гуангири, Хайзару, вяжите негодяю локти.
А ты, Гиахиру, беги покличь народ. Это надо ж, какую змею пригрели…
Стоять к Алану лицом к лицу старичок всё же избегал. Вряд ли совесть грызла — скорее, просто сглаза опасался.
3
Качаться на волнах было приятно. Прямо как в детстве, на аттракционах в Бирюлёвском парке. Спиралью закрученная трасса, разноцветные машинки старинных моделей — «Нивы», «Лады», «Жигули» — красные, голубые, зелёные. Прямо как россыпь мелкой карамели, которая, по мнению бабы Гали, чрезвычайно вредна для зубов. Она и аттракционы не жаловала — попасть внутрь чудесной машинки стоило долгих препирательств, торговли, а в крайних случаях безудержного рёва, надсадного, с драматическими переливами. Дабы привлечь внимание прохожих к бессердечной бабушке. Иногда срабатывало.
И неслись «леденцы» к самому небу, к белым как пломбир облакам, и срывались в бездонные — метра в два — пропасти, и сладко замирало сердце, а по ушам начинали скакать мурашки. Такие уж были у него чувствительные уши.
Но эти, нынешние волны были не хуже. Даром что их нельзя увидеть в тёмном киселе, затянувшем вселенную — зато кажется, что тебя вращают и перекидывают чьи-то огромные тёплые ладони, и пахнет скошенной травой, в которой нередко попадаются спелые земляничины. А главное, когда взлетаешь на вершину, достигаешь высшей точки своей извилистой траектории — ты понимаешь, что стыдиться нечего, всё сделано правильно, во всяком случае, по максимуму из возможного. Значит, опасения отца Александра — это всего лишь банальная перестраховка.
В тот последний мартовский вечер они засиделись заполночь. Выл заполошный ветер, швырялся сухой снежной крупой в окна, в просветах между облаками изредка сочилась молочная лунность.
— Ну что, ещё по чайку? — отец Александр, не дожидаясь ответа, плеснул в чашку Алана заварки. Вновь пахнуло летним лугом — матушка Нина добавляла к стандартным индийским «слоникам» собственноручно собранные и высушенные травки.
— Вам к семи на раннюю Литургию, — напомнил Алан. — Может, завтра договорим? У меня, честно сказать, уже и голова гудит, и глаза слипаются.
— Ничего, я железобетонный, — серьёзным тоном сообщил отец Александр. — И вам, Алан, тоже придётся стать железным… если, конечно, вы окончательно решились.
— Окончательно, окончательно… — Алана уже начинали раздражать батюшкины оговорки, да и в сон действительно клонило. Позади остался многочасовой разговор, но, похоже, к финишу так и не пришли. Не до утра же сидеть. Ему-то ещё ладно, рано не вставать, от отпуска осталась целая неделя, а вот отец Александр гробит здоровье с основательностью муравья из басни.
— И тем не менее… По-моему, Алан, вы не до конца понимаете одну простую вещь.
Вам, наверное, кажется, что повернуть сейчас на попятный — это чуть ли не Христа предать. Думаете, что отказаться от нашего безумного проекта — значит впасть в великий грех? Да ничего подобного! Это только когда уже взялся за гуж, отговариваться поздно. А если вы сейчас передумаете, ну
