— Бульдога я помню, а… честное слово, ты права! Фокстерьер с черным пятном над левым глазом.
— Над правым.
— Да, над правым. Они подошли, и ты…
— Угостила их шоколадкой.
Я медленно откинулся на кресле.
— У тебя поразительная память.
Она молча наклонилась над камином. По стеклу всё барабанил дождь.
— Так тебе по-прежнему нравится, как я играю на пианино?
— Еще больше прежнего. Теперь в твоей игре появилось что-то новое, чего не было прежде. Я не могу выразить, это…
— Думаю, Питер, это опыт, — спокойно перебила Одри. — Теперь я на пять лет старше. За эти годы много пережила. Не всегда приятно окунаться в жизнь, но… на пианино играешь лучше. Опыт входит в сердце и передается через пальцы.
Мне показалось, что говорит она чуть-чуть горько.
— Одри, тебе худо приходилось?
— Всякое бывало.
— Мне жаль.
— А мне в общем-то нет. Я многому научилась.
Она опять умолкла, взгляд её не отрывался от огня.
— О чем ты сейчас думаешь? — спросил я.
— О многом.
— О приятном?
— И о приятном тоже. Последняя мысль была приятная. Мне повезло, что я нашла теперешнюю работу. В сравнении с прежними…
Её передернуло.
— Мне бы хотелось, Одри, чтобы ты рассказала мне об этих годах, — попросил я. — Что еще за работы?
Одри откинулась в кресле и прикрыла лицо газетой. Глаза ее оказались в тени.
— Хм, дай-ка вспомнить. Какое-то время я работала медсестрой в Нью-Йорке…
— Трудно было?
— Ужасно. Вскоре мне пришлось это бросить. Но… всякому выучиваешься. Понимаешь, сколько в твоих бедах надуманного. Вот в больнице беды настоящие. Там они бросаются в глаза.
Я промолчал. Я чувствовал себя немножко неуютно. Так чувствует себя человек в присутствии другого, более значительного.
— Потом я нанялась официанткой.
— Официанткой?
— Говорю же тебе, чем я только ни занималась! Была и официанткой. Очень, кстати, плохой. Била тарелки. Путала заказы. А в конце концов нагрубила клиенту и отправилась искать другую работу. Кем я работала потом, забыла. По-моему, в театре. Год ездила с труппой. Тоже нелегкий труд, но мне нравилось. После этого стала портнихой, что труднее, это я просто ненавидела. А потом мне наконец впервые улыбнулась удача.
— Какая?
— Я познакомилась с мистером Фордом.
— И что же?
— Ты, наверное, не помнишь мисс Вандерли, американку? Она приезжала в Лондон лет пять-шесть назад. Мой отец учил её живописи. Она была очень богата, но безумно рвалась в богему, поэтому и выбрала отца. Она вечно сидела в студии, и мы с ней очень подружились. Однажды, после всех моих мытарств, я подумала, что надо бы написать ей. Может, она сумеет найти для меня нормальную работу. Она такая милая. — Голос у Одри дрогнул, и она совсем спряталась за газету. — Она хотела, чтобы я просто переехала к ним, но я не могла так поступить. Я сказала, что должна работать. Тогда она порекомендовала меня мистеру Форду, Вандерли знали его очень хорошо, и я стала гувернанткой Огдена.
— Что? — закричал я. Она смущенно засмеялась.
— Не думаю, что из меня получилась такая уж хорошая гувернантка. Я почти ничего не знаю. Мне самой нужна няня. Но я как-то справилась.
— Этот маленький изверг — он душу из тебя, наверное, вытряс?
— О, здесь мне снова повезло! Я ему почему-то понравилась, и он вел себя как настоящее золотце. Насколько мог, конечно, и если я не особо мешала ему безобразничать. Я и не мешала. Я очень слабая. Счастливое время, такого у меня давно не было.
— А когда он приехал сюда, ты тоже приехала, чтобы оказывать на него нравственное воздействие?
— Более или менее, — засмеялась она.
Мы посидели молча, а потом Одри высказала мысль, бродившую у нас обоих:
— Как странно, Питер, что мы с тобой сидим вот так и болтаем после всего, что… после всех этих лет.
— Точно во сне.
— Да, в точности как во сне… Я так рада… Ты не представляешь, как я ненавидела себя порой за… за…
— Одри! Не надо так говорить. Давай не будем вспоминать про это. К тому же, вина целиком моя.
Она покачала головой.
— Ладно, давай скажем, что мы не поняли тогда друг друга.
— Да, — медленно кивнула Одри, — не поняли.
— Но теперь понимаем, — продолжил я. — И мы друзья, Одри.
Она не ответила. Мы долго сидели в молчании. А потом — видно, сдвинулась газета — отсвет огня упал на её лицо, заблестел в глазах, и кровь у меня запульсировала в жилах, словно барабан, предупреждающий город об опасности. В следующую минуту тень снова закрыла ее глаза.
Я сидел, вцепившись в подлокотники кресла. Я трепетал, со мной что-то творилось. У меня зародилось чувство, будто я на пороге чего-то чудесного и опасного.
Снизу донеслись голоса мальчиков. Занятия закончились, а значит, и этот разговор у камина. Через несколько минут кто-нибудь — Глоссоп или мистер Эбни — непременно вторгнется в наше убежище.
Мы оба поднялись, и тогда — случилось это. Одри оступилась в темноте. Она споткнулась, рука её схватилась за мой пиджак, и она очутилась в моих объятиях.
Длилось всё одну секунду. Она обрела равновесие, двинулась к двери и исчезла.
А я замер на месте, пораженный ужасом от открытия, пришедшего ко мне в этот короткий миг. Простое касание начисто сокрушило хлипкое сооружение дружбы, а оно казалось мне таким крепким! Я говорил любви: «До сих пор, и ни шагу дальше», — а любовь нахлынула на меня еще сильнее из-за того, что её сдерживали. Время самообмана кончилось. Я понял себя.
Глава VIII
То, что Бак МакГиннис — не лежачий камень и действовать будет быстро, я понял из характеристики Уайта, а еще раньше — из личных наблюдений. Мир делится на мечтателей и людей действия. Из того малого, что я видел, я отнес Бака к последнему классу. Каждый день я ждал, что сегодня он приступит к делу, и когда день проходил, был приятно разочарован. Но я не сомневался, час придет. И он пришел.
Я предполагал, что атаку Бак предпримет фронтальную, не пойдет на тонкие уловки. Но атака
