ДНЕВНИКИ 1973-1983

Вторник, 28 мая 1974

В десять утра начинаем спускаться к Цюриху. Идет проливной дождь. Несмотря на бессонную ночь в аэроплане, чувствую себя бодро, но странно: 'регистрирую' все мелочи, все вижу, а дальше все упирается в: 'сейчас еду к Солженицыну!' Сейчас. И потому – запомнить все, по отдельным кускам времени: как я стою в ожидании багажа, как я жду такси, и вот – едем… Дождь, улицы, улицы, повороты. И вдруг: Stapterstrasse 45. Запущенный садик, незапертая калитка. Огибаю дом. Звоню. Et voila1 : открывает дверь А.И., и сразу ясно одно: как все просто в нем…

Среда, 29 мая 1974

Sternberg. Zurcher Oberland

Вчера глаза слипались, заснул. Сейчас семь утра. Наверху копошится А.И. Перед окном горы и небо. Вчера – в Цюрихе, при встрече, – все подошли под благословение, особенно усердно Ермолай. Чаепитие. Я: 'У меня такое чувство, что я всех вас так хорошо знаю'. Жена Наташа: 'А уж как мы Вас знаем…' Мать жены – Екатерина Фердинандовна, тоже простая и милая.

Первое впечатление от А.И. (после простоты ) – энергия, хлопотливость, забота. Сразу же: 'Едем!' Забегал, носит свертки, чемоданчики. Чудная улыбка. Едем минут сорок в горы. Примитивный домик, беспорядок. Вещи – и в кухне, и на письменном столе – разбросаны. В этом отношении А.И. явный русский интеллигент. Никаких удобств: кресла, шкапа. Все сведено к абсолютному минимуму. Также и одежда: то, в чем выехал из России. Какая-то кепка. Офицерские сапоги. Валенки.

'Мне нужно столько с Вами обсудить' (обсуждение подготовлено, продумано: список вопросов на бумажке).

О Церкви: 'Знаете что: я буду 'популяризатором' Ваших идей'.

Об 'Узлах'2 : прочитать (в рукописи) все, что написано о Церкви. 'А я исправлю, если нужно…'

Об эмигрантских церковных разделениях.

О 'Вестнике'.

О еврейском вопросе.

Четверг, 30 мая 1974

Вчера – весь день вместе. Длинная прогулка на гору. Удивительный, незабываемый день. Вечером, лежа в кровати, думал о 'несбыточности' всего этого, о сказочности. Но только потом пойму, вмещу все это…

1 И вот (фр.).

2 Солженицын А.И. Красное колесо. Повествованье в отмеренных сроках. Узлы I-IV.

Дал мне прочитать – в рукописи – главы второго узла: пятую, шестую, седьмую, восьмую. Разговор Сани Лаженицына со священником: о старообрядчестве, о церковных реформах, о сущности Церкви, о христианстве и других религиях…Пятая глава мне сначала не понравилась: как-то отвлеченно, неживо, книжно… Сразу же сказал А.И. Принял. Но шестая, седьмая, восьмая – чем дальше, тем больше захватывают. Он все чувствует нутром, все вопросы ставит 'напробой', в основном, без мелочей. Потом последняя глава – шестьдесят четвертая. Исповедь. 'Это все, Вы увидите, Ваши идеи…' (Насчет моих идей – не знаю, но глава прекрасная.)

Страстное сопротивление тому, что он называет 'еврейской идеологией'. (Евреи были огромным фактором в революции. Теперь же, что режим ударил по ним, они отождествляют советское с исконно и природно русским.) Попервоначалу можно принять за антисемитизм. Потом начинаешь чувствовать, что и тут – все тот же порыв к правде , затуманенной, осложненной, запутанной 'словесами лукавствия'. (Все это потом развить.)

Дает читать статьи для нового сборника с Шафаревичем. Новая перспектива о России и ее истории… Народ. Все заново, все по-новому. Что-то стихийное.

Страшно внимательный. Обо всем заботится. (Неумело) готовит, режет, поджаривает. Что-то бесконечно человечески-трогательное. Напор и энергия.

О России все говорит: 'тут'. Запад для него не существует. Никакого интереса.

Не любит всего петровского периода. Не любит Петербурга.

Пастернак: 'Не имеет никакого отношения к России…'

'Любимый мой праздник – Троица…'

Хочет жить в Канаде. Устроить 'маленькую Россию'. 'Только так смогу писать…'

'Всю мою жизнь за успех в главном я платил неудачами в личной жизни'. Рассказ о первом браке.

'Я знаю, что вернусь в Россию'. Ожидание близких перемен. Уверенность в них.

Абсолютное отрицание демократии.

Признание монархии. Романовы, однако, 'кончились еще до революции'.

Невероятное нравственное здоровье. Простота. Целеустремленность.

Носитель – не культуры, не учения. Нет. Самой России.

'Подлинный подход ко всему – в самоограничении…'

'Религия – критерий всего' (но это 'утилитарно' – для 'спасения' России…).

'Вестник РСХД' (108-110) – с его карандашными пометками. На стр. 30, в моей статье о Евхаристии (о перерождении эсхатологии) – приписано сбоку во всю длину абзаца: 'поразительная картина'.

Целеустремленность человека, сделавшего выбор. Этим выбором определяется то, что он слушает, а что пропускает мимо ушей. Слушает, берет, хватает то, что ему нужно. На остальное – закрывается.

Зато – внимание к конкретному: постелить кровать, что будете есть, возьмите яблоко…

Несомненное сознание своей миссии, но именно из этой несомненности – подлинное смирение.

Никакого всезнайства. Скорее – интуитивное всепонимание.

Отвращение к 'жеманной' культуре.

Такими, наверное, были пророки. Это отметание всего второстепенного, сосредоточенность на главном. Но не 'отвлеченная', не 'идейная', а жизненная (развить: см. гл. 64 второго узла).

Живя с ним (даже только два дня), чувствуешь себя маленьким, скованным благополучием, ненужными заботами и интересами. Рядом с тобою – человек, принявший все бремя служения , целиком отдавший себя, ничем не пользующийся для себя. Это поразительно. Для него прогулка – не отдых и не развлечение, а священный акт.

Его вера – горами двигает!

Какая цельность!

Чудный смех и улыбка.

'Представьте себе, мой адвокат все время отдыхает'. Искренне удивлен. Не понимает (как можно вообще 'отдыхать'…).

'Мы с женой решили: ничего не бояться'. И звучит абсолютно просто. Так решили, так и живут… Никакой сентиментальности по отношению к семье и детям… Но говорит с женой по телефону так нежно, так заботливо – в мелочах…

Сижу за его столом, на котором хаос несусветный. Подернутые утренним туманом горы. Колокольчики коров. Блеянье овец. Цветущая сирень. Все это для него не Швейцария, не Запад, он целиком – 'там' ('тут', как он говорит). Эта точка – анонимная на земном шаре: горы, небо, звери. Это даже не кусок России. Там, где он, – там сама Россия. Для него это так ясно, что ясным становится и мне.

Легкость, с которой он отбрасывает все ненужное, все обременяющее.

В том же костюме, в котором его выслали. Никаких удобств – лампы, кресла, полок. Но сам прибивает мне гвоздик для полотенца. Но он не 'презирает быт'. У него все – внутри.

В феноменологии 'великого человека', прежде всего, чувство стихии . В эту стихию вовлечено все, что его окружает, все мелочи (парное молоко, зеленый лук…).

Ничего от 'интеллигента'.

Не вширь, а вглубь и ввысь…

О людях:

Синявский: 'Он как-то сбоку, несущественен…' (о 'Голосе из хора').

Набоков: ''Лолита' даже неинтересна. Все же нужно будет встретиться. ‹…› Если бы с таким