отношения ни к Библии, ни к хассидизму. Кажется, что человек только делится с нами своими переживаниями, воплощает в слова свой личный, индивидуальный опыт. В послесловии к 'Диалогу'
Бубер говорит, что эта книга является только дополнением к опубликованной им несколько лет тому назад книге 'Я и Ты', и уверяет, что она может быть понятна даже для того, кто 'Я и Ты' не читал. Но не всегда в таких случаях суждение автора может считаться решающим. Скорей наоборот: тут последнее слово принадлежит не автору, а читателю. И я полагаю, что всякий читатель скажет обратное: смысл и значение 'Диалога' может быть понятно только тому, кто знает 'Я и Ты'. И еще больше: чтоб постичь, какие задачи ставит себе Бубер, необходимо приобщиться и к остальным его сочинениям — в особенности к 'Хассидским книгам'. Это может быть понятно уже из того, что мной сказано было раньше об отношении Бубера к хассидизму и Библии. Повторю еще раз, что ни в 'Я и Ты', ни в 'Диалоге' почти ничего не говорится ни о Библии, ни о хассидизме. Но они незримо в этих книгах присутствуют. Уже заглавие книги 'Я и Ты', как мы помним, открылось Буберу в Библии. Те же слова 'встреча' и 'отношение', так характерные для этих книг, подсказаны были Буберу его разысканиями в областях хассидизма. И слово 'безудержность' родилось в тайниках хассидс-кой души. И все же надо думать, что Бубер не случайно обходит в этих своих книгах Библию и хассидизм. Если не все обманывает, Бубер поставил себе задачу освободить еврейское учение от присущих ему элементов фантастического, сохранив при том всю силу и напряжение еврейской испытующей мысли. В Библии на каждом шагу рассказывается о чудесном, хассидизм так тесно сплетен с легендою, что представляется, что и от Библии, и от хассидизма ничего не остается, если вытравить из них элемент фантастического. Бубер как будто сознательно стремится показать, что это не так, что можно быть верующим евреем и убежденным хассидом, не обрекая себя на sacrificium intellectus1, необходимо предполагаемом у всякого, кто серьезно говорит о чуде. И нужно признаться, что это задание свое Бубер блестяще выполнил. В его книгах 'Я и Ты' и 'Диалог' чувствуется огромное напряжение духа, не меньшее, чем в размышлениях цадиков, собранных им в том отделе его 'Хассидских книг', который называется 'скрытый свет'. И в них сохранены — хотя по-иному, по-своему переданные — основные темы хассидизма.
Первая глава книги 'Диалог' сразу вводит нас в ту атмосферу страстного борения, в которой постоянно живет Душа Бубера. Он рассказывает нам о некоем зове (Ruf), который в течение многих лет он слышит во сне. И вот какими словами заканчивается описание: 'Я испытал и воспринял это с такой полнотой, с какой только мне когда-
1 Жертву разума.
либо приходилось воспринимать отзвуки в моих прежних сновидениях. Если бы мне нужно было бы ответить — чем воспринял я, я ответил бы: всеми порами моего тела. То, что я увидел, шло мне навстречу, охватывало меня, как и те зовы, которые я когда-либо прежде слышал в своих сновидениях. Но в одном отношении оно являло какую-то новую, незнакомую мне доселе, трудно поддающуюся описанию черту совершенства: именно в том, что оно уже было. Когда я уже перестал воспринимать, я почуял снова, точно удар колокола, родившуюся в душе уверенность: ныне свершилось'. В том 'ныне свершилось' весь смысл 'Диа-. лога' и вместе весь смысл жизни Бубера. Как несколько дальше он сам объясняет, это 'ныне свершилось' — это столь трудно поддающееся описанию событие внутренней жизни человека, и есть начало, а вместе и конец того пути, который ведет нас от 'Я' к 'Ты'. 'Он (человек), — продолжает Бубер, — не в состоянии рассказать никому, даже самому себе, что он испытал. И что знает он о других? Да ему уже и не нужно знание. Ибо там, где властвовала безудержность, хотя бы и бессловесная, там диалогическое слово стало священным'.
Читая эти строки, можно подумать, что Бубер собирается вознести нас в отвлеченные сферы возвышенностей, в которые человеку удается проникнуть лишь в редкие и исключительные мгновения своего существования. Но б ли- 1 жайшие же страницы показывают нам, что Бубер не изменил основному положению хассидизма. В главе, называющейся 'Поучение', он с той простотой, которая, пожалуй, иному покажется даже не совсем соответствующей значите-1 льности и важности предмета, о котором идет речь, рас- I сказывает, каким образом он убедился, что сущность религии не в подъеме настроения в отдельный момент нашей жизни, а в нашей готовности и способности в буднях, в повседневности, в том, что бывает везде и всегда и чем люди всегда заняты, искать, находить и 'освобождать' скрытые искры божественности. Я думаю, что эта небольшая глава может послужить и к объяснению того пути, каким шел Бубер, и тех результатов, к которым он пришел. | Еще в своем 'Я и Ты', появившемся почти на десять лет раньше, чем 'Диалог', внимательный читатель мог бы различить те мотивы, которыми вдохновлялось творчество! Бубера. Да и 'Хассидские книги' дают нам для этого! достаточно материала. Для Бубера, как и для хассидов, как и для тех, устами которых говорит в Библии к людям вечно таинственный Творец мироздания, ненавистнее и неприемлемее всего царствующее в так называемом реальном мире безличное Es (Оно), как бы ни наряжено и расписано не было бы оно цветами и красками современной культуры. 'Во встречах и переживаниях первичного человека было
мало, конечно, прирученного благодушия; но лучше уже насилие над реально переживаемым существом, чем бездушный интерес к безличным номерам! От первого идет путь к Богу, от второго — к Ничто'. Оттого его не удовлетворяет и погружение в Единое, о котором говорят мистики: 'Я знаю хорошо, — говорит он, — из личного, незабываемого опыта, что бывают такие состояния духа, при которых узы личного бытия кажутся словно совсем упавшими с нас и при которых мы переживаем и испытываем неделимую Единость. Но я не думаю — хотя человеческая душа (и моя душа это делала) охотно убеждает себя в том и должна убеждать себя, — чтоб я при этом достигал единства с первобытием или Божеством. Это предположение было бы превышением прав, которое чувствующее свою ответственность познание не считает дозволенным'. Я считаю, что в этих словах, как и в том, что нам Бубер рассказал о буднях и повседневности, мы вправе видеть движущую идею буберовского мышления. Он знает, как велико искушение, подстерегающее каждого человека, подошедшего к окраинам бытия: найти и провозгласить 'последнее слово'. Хотя бы это пришлось купить ценой ложного и необоснованного заключения — и как это ни покажется на первый взгляд странным, даже парадоксальным, он решается противоставить свидетельству прославленных мистиков показания простого типографского рабочего; 'дайте себе отчет, — пишет он, — что это значит, когда рабочий даже свое отношение к машине воспринимает диалогически, когда наборщик передает, что он понимает жужжание машины, как радостное и благодарное приветствие себе за то, что он помог ей преодолеть все препятствия, которые ее задерживали, отягчали и связывали, и дал ей возможность свободно двигаться'. Я умышленно проти-воставил эти слова Бубера тому, что он говорил о мистическом опыте. Только таким образом мы можем понять смысл и значение того 'диалога', который происходит между Я и Ты и которому суждено было в творчестве Бубера возобладать над познанием, всегда неизбежно коренящимся и неизбежно приводящим к безличному Es (Оно). Теперь, быть может, мы поймем, почему Бубер во всех своих сочинениях так настойчиво противоставляет религиозность — религии. В религии для него всегда остается что-то от Es (Оно). Оттого Лютер мог отвернуться от Цвингли, оттого Кальвин сжег Михаила Сервета. 'Религия, — говорит Бубер, — есть лишь теофания, явление Бога, но не сам Бог'. Я думаю, что по поводу застывших догматов любого вероисповедания, мы вправе, оставаясь верными Духу Бубера, повторить то же, что он сказал об учениях Листиков: 'Это есть недопустимое для сознающего свою^ ответственность познания превышение прав'.
Но тут-то и возникает вопрос, на который в книгах Бубера я не нашел ответа, может быть, потому, что он считает еще преждевременным его ставить и обсуждать, а может быть, и по иным каким-нибудь причинам: вопрос о роли познания вообще в тех областях человеческого духа, к которым нас подводит мышление Бубера. Этот вопрос для Бубера несомненно существует, и даже, более того, он определяет собой направление его разысканий. Когда он в одной из своих речей говорит, что он делает попытку изложить учение, 'исходя из духа современного человека и языком современного человека', он ео ipso ставит этот вопрос — если не explicite, то implicite. Можно было бы иначе выразиться: он делает попытку изобразить теофа-нию, но не теофанию тех людей, в среде которых в отдаленные времена родилась Библия, а теофанию современных людей, унаследовавших богатства тысячелетней европейской или даже мировой культуры. Но — вправе ли мы так решительно отгораживать теофанию от Того, кто в теофании
