нас. Вы сами избрали этот суд и этих судей — требуйте лишения их полномочий, которыми они злоупотребили. Сегодня в опасности не только судьба подсудимых — процесс над ними ничуть не лучше знаменитых процессов тридцатых годов, обернувшихся для нас всех таким позором и такой кровью, что мы от этого до сих пор не можем очнуться»,—
писали в своем обращении к мировой общественности Л.Богораз и П.Литвинов.
Непрерывным потоком шли письма протеста: письмо новосибирцев, письмо украинцев, письмо свидетелей, письма 79-ти, 13-ти, 224-х, 121-го, 25-ти, восьми, 46-ти, 139-ти… Писали целыми семьями, писали в одиночку. Матрос из Одессы, председатель колхоза из Латвии, священник из Пскова, инженер из Москвы… Писатели, ученые, рабочие, студенты со всех концов страны.
Их выгоняли с работы, из институтов, лишали званий, травили в газетах и на собраниях. Кое-кто каялся, другие становились только настойчивей и непримиримей, и число таких все росло. Посмотрите подписи под этими первыми письмами, и вы увидите фамилии людей, в том же году или через несколько лет ставших подсудимыми. Новые аресты, новые суды — новые протесты. Репрессии становились привычным фактом жизни, а суды, повторяя по всей стране наши первые процессы, превратились в ритуал; толпа у входа в суд, которую не пускают на «открытый процесс», — как сказал Илья Габай, «у закрытых дверей открытого суда», стайка иностранных корреспондентов (если в Москве), крикливые газетные статьи, речи адвокатов, последние слова подсудимых и неизменно жестокие приговоры. Затем опять протесты, протесты, протесты… Только Ленинград все еще не мог до конца выйти из подполья: в 65 -м году, в разгар дела Синявского и Даниэля, там судили подпольных марксистов («Колокол»), в 67—68-м, во время московских процессов и демонстраций, — подпольных социал-христиан (ВСХСОН).
Удивительно, как много — при первом натиске гласности — в нашем самом безмятежном в мире государстве обнаружилось вдруг проблем: правовых, национальных, социальных, религиозных. Оказалось, что каждый день происходит столько событий — преследований, арестов и расправ, что понадобилось выпускать в самиздате раз в два месяца информационный журнал — «Хроника текущих событий». Да и вообще самиздат перестал уже быть делом чисто литературным: открытые письма, статьи, памфлеты, трактаты, исследования, монографии. И, конечно, стенограммы судов. Чем больше свирепела власть, тем больше разрасталось и крепло движение — пойди пойми теперь, кто медведь, а кто колода и что из всего этого выйдет.
До чего обидно было именно теперь, в самую горячую пору, отсиживаться в лагере! Одно только успокаивало меня, что среди прочих документов самиздата распространялась по стране и запись нашего суда, составленная Павлом Литвиновым. Все-таки было за что сидеть три года — не в глухой колодец упало все высказанное.
— Ну, что, землячок, иди, сыграем? Свитерок у тебя хороший…
Помотавшись по этапам да по пересылкам, я уже знал немного уголовный мир, его порядки и обычаи. Играть с ними бессмысленно — карты меченые, а уж трюков всяких они знают бессчетное множество. Есть такие специалисты, что вынут тебе любую карту на заказ с закрытыми глазами. Они живут картами: целый день их крутят в руках, тасуют, перебирают, чтобы не потерять сноровку, и, уж если выберут жертву — разденут донага. Но и отказаться теперь значило бы проявить слабость. Не те будут отношения, а мне с ними жить почти три года.
— Давай, — говорю я, — только в преферанс. Народу достаточно, запишем пульку — на всю ночь хватит.
Тут уж он смутился. Преферанс — игра не воровская. Сразу видно, что он никогда в нее не играл. Но и отказаться ему позорно — какой же он вор, если играть отказывается?
— Землячок, ты хоть объясни, что за игра такая, как в нее играть?
Я объяснил. Сели неохотно — куда им деваться? Естественно, через часок ободрал я их как липку. Преферанс — игра сложная, почти шахматы, долго надо учиться, чтобы понять. Пытались они по ходу дела мухлевать — я даже бровью не повел. Мухлюй не мухлюй, а если игру не знаешь — не выиграешь. Тем более в преферанс.
— Ну, вот, — говорю я. — Вещи свои заберите, они мне не нужны. А теперь давайте я вас по- настоящему научу, как играть.
И так увлеклись — всю ночь просидели. Лучшие друзья стали. В старые времена, особенно сразу после войны, уголовники относились к политическим крайне враждебно, грабили их, даже убивали. И в начале 50-х годов нередки были случаи, что политические восставали против власти воров в лагере. Трудно сказать, что изменилось: то ли уголовники, то ли политические, а скорее всего другая атмосфера теперь в стране, — но только вражды этой больше нет. Напротив, к политическим проявляют необычайное уважение, и если сам ведешь себя с ними честно и твердо, арестантской этики не нарушаешь, то всегда и помогут, и выручат.
Но уж зато вопросами замучают! Как-то само собой разумеется: раз политический — значит, «грамотный», должен все знать. И внезапно оказываешься ходячей энциклопедией для всего лагеря. Приходится решать бесконечные споры о том, сколько на свете было генералиссимусов, сколько километров от Тулы до Тамбова и что южнее — Нью-Йорк или Киев? У них почему-то утвердилось мнение, что было всего три генералиссимуса — Суворов, Сталин и Франко. Но слушают внимательно, с почтением и никогда не спорят. Что сказал — закон. Разумеется, все ходили ко мне писать жалобы — я ведь был единственный политический на весь лагерь.
Всегда меня удивляло, как быстро они распознают людей, угадывают их слабости и сразу могут предсказать, кто кем станет в лагере. С одной стороны — фантастическое чутье, хитрость, с другой — поразительная наивность, доверчивость и жестокость, как у детей.
Тем же этапом из Москвы пришел со мной молодой парнишка, лет двадцати двух. Ничем не примечательный парень, но сразу, неизвестно почему, возбудил их неприязнь. Еще на Воронежской пересылке, куда мы с ним вместе попали и где я обыграл в преферанс воров, они каким-то образом проведали, что он прячет сигареты. А с куревом в камере было плохо. Не говоря ни слева, они отобрали у него сигареты и положили на стол для всеобщего пользования. Чуть позже уловил я краем уха из их разговоров, что они собираются его изнасиловать. Пользуясь своим влиянием, я, естественно, отговорил их. Они были очень недовольны моим вмешательством.
— Чего ты за него впрягся? — ворчали они. — Он, козел тухлый, в лагере к куму бегать будет. Видишь, сигареты зажилить хотел.
— Какое это имеет значение? — недоумевал я.
— Как какое значение? Вот ты пришел — всю свою хаванину разделил, не прятал ведь?
Действительно, получилось так, что у меня одного оказались продукты — мать ухитрилась перед этапом передать мне лишнюю передачу. Неделю, наверно, вся камера жила этими продуктами. Но понять связь между сигаретами и кумом я все равно не мог.
Однако они оказались правы, и парнишка этот очень скоро стал в лагере доносчиком, даже на меня стучал периодически приезжавшему в лагерь оперативнику КГБ, хотя отлично знал, из какой беды я его выручил.
В лагере ничего не скроешь, и скоро об этом знали все. Но никто не упрекнул меня, не сказал: «Вот видишь, мы были правы». Подходили, очень тактично сочувствовали, о прежнем же — ни слова. Да я, если бы и знал о том, что дальше будет, все равно отговорил бы их тогда от расправы. Но их верное чутье поразило меня.
Мир «блатных», или «воров», чрезвычайно интересен как образчик чисто народного правотворчества. Конечно, настоящих «воров в законе» теперь практически не осталось, но их «идеология» страшно живуча, до сих пор пронизывает почти все слои населения, особенно популярна среди молодежи и, по-видимому, никогда не умрет. Даже надзиратели живут теми же понятиями. В «блатной идеологии» сконцентрировались молодеческие, удальские порывы и представления о настоящей, независимой жизни. Естественно, что героические, незаурядные натуры, особенно молодые, оказываются привлечены ею.
Истоки этой идеологии, думаю, можно проследить в былинах и преданиях о богатырях, витязях и справедливых разбойничьих атаманах. Я мало разницы вижу между идеологией какого-нибудь князя со
