посылку из дому признаются в каком-нибудь незначительном преступлении, за которое им уже ничего не добавишь. Фотографии этих хитрецов висят тут же у ворот, под заголовком: «ОНИ ЯВИЛИСЬ С ПОВИННОЙ». Им — посылка, куму — благодарность.
Такая сделка вполне устраивает власти. Это начинается еще под следствием: следователи сами уговаривают арестованных взять на себя какое-нибудь нераскрытое дело, чтобы списать его:
— Возьми на себя еще пару краж. Какая тебе разница? У тебя их четыре, будет шесть.
Взамен обещает какую-нибудь поблажку, а то и просто водки приносит. Не согласишься добром — начнут выколачивать признание силой. Следствие в милиции — штука свирепая. С них требуют стопроцентного раскрытия преступлений, а как еще этого добиться?
А у каждого барака — тоже стенд с фотографиями: «ДОСКА ПЕРЕДОВИКОВ ПРОИЗВОДСТВА». Только в отличие от обычного завода глядят с этих фотографий не ударницы коммунистического труда в косыночках, а стриженые уголовные рожи.
«ЗАПОМНИ САМ, СКАЖИ ДРУГОМУ, ЧТО ЧЕСТНЫЙ ТРУД — ДОРОГА К ДОМУ», — написано аршинными буквами, как и в любом другом лагере. И огромная красная доска в центре зоны: «МЫ, ОСУЖДЕННЫЕ, КАК И ВЕСЬ СОВЕТСКИЙ НАРОД, ОБЯЗУЕМСЯ…» — выполнить, перевыполнить, догнать, перегнать. И опять-таки у каждого барака, под стеклом, — своя стенгазета, выполненная стараниями «вставших на путь исправления»:
«Осужденные Иванов и Петров хорошо трудятся, перевыполняют норму. Они встали на путь исправления и являются членами секции внутреннего порядка. А осужденные Сидоров и Федоров уклоняются от работы, не выполняют норму и нарушают режим содержания. За это они водворены в ШИЗО на 10 суток».
Тут же и карикатура — Сидоров и Федоров за решеткой.
Впрочем, «исправившиеся» по-настоящему никогда не работают. Начальство устраивает их на такую работу, где проценты идут безо всяких усилий. Так уж устроена работа в лагере, что на одной должности можно ничего не делать, а 150 процентов обеспечены. На другой же весь день вкалывай — дай Бог, 70 процентов.
Первое, что мне бросилось в глаза, когда привезли в лагерь, — обилие людей с красными нарукавными повязками, нашивками, треугольниками, ромбами и т. п. Их половина, если не больше. (Когда я попал в 73-м году в политический лагерь, там повязочников не было. Даже «полицаи», осужденные за сотрудничество с немцами, а теперь сотрудничавшие с лагерным начальством и входившие в какой-то там совет коллектива, предпочитали скрывать это, темнили и повязки надевать не решались.)
Это СВП — Секция Внутреннего Порядка. Как говорят в лагере, «Сука Выпрашивает Половинку». «Твердо встали на путь исправления», «активно участвуют в общественной жизни» — все это напишет начальство в ходатайстве об их досрочном освобождении через половину или две трети срока (в зависимости от статьи). А на самом деле — сотрудничают с администрацией, наводят угодные ей порядки, доносят на солагерников, и все это оформлено как самодеятельная организация заключенных, своего рода «самоуправление». На деле, однако, ни о каком самоуправлении и речи нет. Есть просто подручные начальства, работающие за досрочное освобождение. И конечно, им все дозволено. Он тебя ударит — ничего. Ты его ударишь — статья 77-1: «терроризирование заключенных, вставших на путь исправления» (от 8 до 15 лет или расстрел). Естественно, именно они, «вставшие на путь исправления», и терроризируют лагерное население с благословения начальства.
Террор нарастает, доходит до такой точки, когда это уже становится нестерпимо. Тогда происходит лагерное восстание, вспыхивает бунт. Кого-то из «исправившихся» убивают, кого-то калечат, дубасят кольями, кромсают ножами, а они, спасаясь, выпрыгивают на запретку, под охрану пулеметов, или бегут на вахту, искать спасения у своих хозяев. Иногда восставшие поджигают бараки и прочие лагерные сооружения (лагерная традиция запрещает поджигать только столовую и санчасть). Какое-то время лагерь стоит в осаде, с усиленными караулами на вышках, а затем дополнительно вызванные солдаты входят в зону и подавляют бунт. Начинается следствие, выявляют «зачинщиков» и основных виновников, судят их показательным судом, обычно здесь же, в лагере, и приговаривают к расстрелу (или добавляют срока до 15 лет). Некоторое время в лагере спокойно — «вставшие на путь исправления» наглеть не решаются: слишком свежи еще в памяти картины бунта. Но проходит несколько лет, состав меняется, забывается прошлое, и все начинается сначала. В 60-е годы такие бунты были явлением частым.
Основная цель лагерей — экономическая выгода, поэтому начальство больше всего заботится о выполнении плана. От этого зависит их личная карьера, премиальные и прочие блага. Одновременно законодательство и господствующая идеология считают каторжный труд «основным средством перевоспитания». Все в лагерной жизни зависит от работы и подчинено ее интересам.
За забором — производство, рабочая зона, мебельный комбинат.
Нет ничего паскуднее лагерного развода, когда темным зимним утром, разбуженный хриплым фабричным гудком, с остатками какого-то смутного сна в голове, ты бежишь сначала в вонючую столовую, из дверей которой валит пар, как из бани, а потом, наскоро проглотив какую-то бурду с клейкими рыбьими костями, так же бегом несешься к воротам, на ходу запахивая бушлат. И там, съежившись от холода, ждешь, пока надзиратель в овчинном полушубке и в валенках пересчитывает по пятеркам серую массу сгорбившихся зэков. И приехал-то я в лагерь в конце 67-го, к самым трескучим морозам, и освобождался в 70-м, больше ползимы просидев. И все три зимы, как нарочно, были на редкость суровые.
— Четвертая бригада. Первая пятерка, вторая пятерка, третья, четвертая, пятая. Проходи!
— Семнадцатая бригада. Первая пятерка, вторая, третья…
Руки засунуты в рукава бушлата, опущенные уши шапки завязаны под подбородком, и вся серая масса покачивается вразнобой, переминаясь с ноги на ногу, стараясь сберечь тепло.
А впереди через ворота смутными силуэтами вырисовываются коробки цехов, труба котельной, да где-то тошнотворно верещит электропила — какой-то пахарь уже дорвался до своего станка. И только одна мысль сверлит тебе сонные мозги: куда, в какой цех шмыгнуть, где спрятаться, чтобы бригадир не отыскал тебя до обеда?
Но вот бригадир обнаружил тебя где-нибудь под теплыми трубами отопления, и оба вы с ним, хрипло матерясь, ненавидя друг друга и еще что-то общее, тащитесь в свой цех. Закоченелыми пальцами крутишь какие-то гайки, настраиваешь проклятый станок, и все не ладится, все из рук валится. Проходит час, другой. Монотонный гул мотора, ритмичные однообразные движения — в пальцы возвращается привычная ловкость, груда готовых деталей растет и растет.
— Эй, устанешь! — кричит тебе сосед сквозь шум цеха, — Пошли покурим!
— Погоди, сейчас кончу. Немного осталось. И вдруг с отвращением замечаешь удовлетворение от своей ловкости, хорошо сделанной работы и желание непременно закончить ее. Так, наверно, чувствует себя изнасилованная женщина — кричит, бьется, царапается, потом затихает и внезапно, с омерзением и стыдом, чувствует физиологическое удовольствие.
Простит ли, забудет ли хоть один зэк это окоченелое «невмоготу», это нестерпимое отвращение к станкам, цехам, нормам, бригадирам и самому себе? На всю жизнь возненавидишь само слово-то «работа».
Мебельный комбинат — это еще не самый тяжелый труд, разве что у грузчиков, в сушилке да на лесоскладе. Дело не в тяжести, а в унизительности.
Я видел людей, которые ломали себе руки-ноги, только чтобы на несколько дней избавиться от работы. Самому это сделать трудно, и в лагере был специалист-костолом — высокий худой парень, работавший на лесоскладе. Ногу или руку он клал поперек двух бревен и бил посередке чурбаком, засунутым в валенок. Он мог сделать по заказу открытый или закрытый перелом.
Другие рубили себе топором пальцы, глотали гвозди, делали ожоги на руках. Если раздобыть сахарной пудры и некоторое время вдыхать ее, то можно получить настоящий туберкулез. И бесчисленное множество способов существовало, чтобы поднять температуру. Самое верное — внутривенный укол рыбьего жира (шприцы всегда были у наркоманов). Температура подскакивала выше 40°.
Все это называлось «мастырки» и, конечно, строго каралось. Санчасть, как правило, отказывалась
