лечить разоблаченных «мастырщиков», и начальство сажало их в карцер. Там, без всякой медицинской помощи, они, как собаки, залечивали свои раны. Резали себе вены, глотали ложки — только чтобы вызвать врача.
«Мастырку» распознать не всегда легко, и санчасть предпочитала всех заболевших подозревать в симуляции. Иной раз и температуру смерить не допросишься, и таблетку не выпросить.
— Иди, иди! Работать нужно! — это всем по привычке, без разбора. Только «вставшие на путь исправления» были в лучшем положении. Бывали случаи — умирали зэки от отсутствия лечения. Один мужик, лет под 50, все ходил, просил таблетку валидола — какое там! Ясное дело, симулянт. Так и умер на пороге санчасти.
Грязища всюду жуткая — чесотка не переводится. Этого санчасть побаивалась: все-таки эпидемическое заболевание. И поначалу чесоточных пытались изолировать в больнице. Но скоро это стало невозможно — слишком много развелось чесоточных. Кто не мог действительно заболеть, накалывали иголкой смоляной клей с производства под кожу в паху и между пальцами — не отличишь!
Да и попасть в эту санчасть было нелегко. Размещалась она в рабочей зоне, там, где фабрика. Выходит, чтобы добрести до нее, нужно было выйти на работу. Ну, а раз на работу вышел — значит, не умираешь. Можешь трудиться. Словом, все существовало для выполнения плана. А для чего же еще и существуют заключенные?
Уголовный лагерь — все равно что поперечный разрез общества, вся страна в миниатюре, а в лагерной жизни, как в капле воды, отражаются и правосознание, и социальное положение народа. Люди в наших уголовных лагерях — в большинстве своем не какие-то выродки или профессиональные преступники. По нашим самым аккуратным подсчетам, число заключенных не бывает меньше 2,5 млн. — это 1 процент населения, каждый сотый. Обычно же и больше. Если учесть, что средний срок заключения — примерно 5 лет, а рецидивная преступность никак не выше 20–25 процентов, получается, что чуть ли не треть страны прошла через лагеря.
Такой высокий процент преступности искусственно поддерживается государством — прежде всего из экономических соображений.
Заключенный — это дешевая (почти бесплатная) рабочая сила, которую легко перемещать по усмотрению властей из одной отрасли хозяйства в другую, посылать на самые тяжелые и невыгодные работы, в неосвоенные районы с тяжелым климатом, куда свободную рабочую силу можно заманить лишь очень высокими заработками. Не случайно в Воронежской области, когда я там был, насчитывалось всего десять лагерей (одно управление). В Пермской же области, куда северней и ближе к Уралу, где я был в 1973–1974 гг., — около 50 лагерей (5 управлений). Примерно по столько же в Кировской, Тюменской, Свердловской областях и Коми АССР.
Так создавались все великие стройки коммунизма: плотины, каналы, дороги, полярные города. Труд принудительный, преимущественно ручной, мало механизированный (при отсталости нашей технологии это вполне рентабельно). Средний заработок заключенного — 60–80 рублей в месяц (для вольных на подобных работах — 140 рублей). Из этого заработка 50 процентов удерживается в пользу государства, а половина оставшегося — на оплату казенного питания, одежды и содержания. Таким образом, реальный заработок заключенного — 15–20 рублей в месяц. Из этих денег он может потратить от 3 до 7 рублей в месяц на ларек, в зависимости от режима. Стимулирование труда — отрицательное, то есть не мерами поощрения, а в основном различными наказаниями за уклонение от работы или невыполнение норм. К тому же эти миллионы людей изъяты из сферы нормального потребления, что при постоянном дефиците товаров очень удобно для регулирования спроса. А товары (главным образом плохие продукты), не имеющие спроса у населения, сбываются заключенным, которым выбирать не приходится. Квартир заключенным не нужно — бараки они себе сами построят.
Словом, если бы вдруг объявить всеобщую амнистию, это вызвало бы экономическую катастрофу. Поэтому со времен смерти Сталина амнистий практически не было. Объявлялись указы, по которым почти никто не уходил — все самые массовые статьи были в них оговорены. А вместо амнистии в хрущевские времена было изобретено досрочное освобождение (а в последние годы — и условное осуждение) с принудительной отправкой «на стройки народного хозяйства», или, как говорится, «на химию». Эта категория заключенных количественному учету вообще не поддается. Туда отправляют обычно малосрочников (до 3 лет) и определяют на самые тяжелые, низкооплачиваемые работы. Если до истечения своего условного срока «химик» допускает какое-нибудь нарушение — его отправляют в лагерь отбывать весь срок (отбытое «на химии» не засчитывается). Очень удобная форма освобождения.
Трудно сказать, дает ли Госплан прямые указания Министерству внутренних дел, сколько преступников должно быть поймано ежемесячно, чтобы не ослабло народное хозяйство. При нашем централизованном планировании это вполне допустимо. Думаю, однако, что дело происходит немного иначе. Откуда-то сверху, из самых высоких партийных инстанций, спускается вдруг указание: усилить борьбу, скажем, с хулиганством. Не то чтобы хулиганов стало больше обычного. Просто почему-то на данном этапе построения коммунизма именно это становится особенно недопустимым. И начинается всенародная кампания по борьбе с хулиганством. Президиум Верховного Совета издает специальный указ, в помощь несправляющейся милиции мобилизуется общественность, судам даются руководящие указания, повсюду лозунги: «НИКАКОЙ ПОЩАДЫ ХУЛИГАНАМ», «ПУСТЬ ГОРИТ ЗЕМЛЯ ПОД НОГАМИ ХУЛИГАНОВ». Каждая область, каждый район должны посадить больше хулиганов, чем до «усиления борьбы». Иначе как отчитаться наверх о проделанной работе?
А наверху, куда стекается вся эта отчетность, вдруг с негодованием обнаруживают, что в результате кампании число хулиганов по стране резко возросло. Экий упорный этот хулиган! Не хочет сдаваться! И вновь указ — о дальнейшем усилении борьбы с хулиганством. Вновь указание милиции, установка местным органам власти, разъяснение судам — и понятие хулиганства начинает растягиваться, как резиновое, Выругался человек в сердцах — хулиганство. Поругался муж с женой — хулиганство. Два школьника подрались — хулиганство. Срока чудовищные — до пяти лет! А как еще доказать усердие, показать усиление борьбы?
Неудержимо растет статистика хулиганства, переполнены тюрьмы, изнемогают суды, а молодых задорных хулиганов эшелонами гонят строить Братскую ГЭС или БАМ. Не дай Бог попасть под какую-нибудь очередную кампанию — обязательно отправят на отдаленные стройки коммунизма, потому что все эти кампании роковым образом всегда совпадают с кампаниями призыва добровольцев на очередные грандиозные стройки.
По принципу обратной связи эта кампания нарастала бы до бесконечности — нельзя же ее остановить, пока преступность растет. И никогда не поступает директива «Ослабить борьбу», а просто избирается вдруг новое правонарушение, и высокие партийные инстанции указывают: «Усилить борьбу — например — с расхитителями социалистической собственности!» И все облегченно вздыхают: хулиганов можно наконец оставить в покое. Число их стремительно падает, и наверху констатируют победу над хулиганством. Пока наберет силу новая кампания, число заключенных немножко снизится, потом снова резко растет.
Примерно так же в сталинское время проходили чистки и кампании борьбы с врагами народа. Просто теперь неудобно иметь миллионы политзаключенных. Гораздо спокойнее сажать хулиганов или расхитителей.
Так что люди, попадающие в уголовные лагеря, — это чаще всего самые обыкновенные советские люди, и вполне оправдано судить по ним о состоянии общества в целом.
Хочешь жить — умей вертеться. Подкупай надзирателей, мухлюй что-нибудь, кради сам, имей хорошие отношения с теми, кто поближе к пище. Иначе ноги протянешь.
Начальство крадет из лагеря все, что может. Взяточничество повальное — за взятку и свидание дадут, и освободят досрочно. Заказывают себе у нас на комбинате мебель целыми гарнитурами и вывозят как отходы пиломатериалов. Дрова на отопление ни один не покупает, так же как и стройматериалы. И даже продукты крадут. По пути от базы до миски заключенного продукты тают. Что получше, начальство заберет еще до лагеря. На кухне разворуют повара да придурки — те, что «на пути к исправлению». И не только для себя, но и для своих дружков. Тоже раздатчик своим отложит побольше. А простому зэку, который честно поверил, что честный труд — дорога к дому, остается какая-то бурда.
