— Что ты увидел в той картине, Слава? Что ты хотел сделать? Почему ты разбил стекло?
— Какая разница, лапа? Помутнение рассудка. Рука зачесалась чего-то — к деньгам наверное. Я…
— В семь утра, Слава.
— Что? — он удивленно посмотрел на нее.
— В семь утра, Слава. Я буду тебя ждать. А сейчас — уйди пожалуйста. Мне нужно готовиться. Извини — я не покормлю тебя — в холодильнике пусто, у меня даже чая нет.
— У тебя… — Слава запнулся, — у тебя совсем нет денег сейчас?
Наташа покачала головой и улыбнулась безмятежно.
— Финансы поют романсы, Слава. Даже не романсы — марши играют. Только не вздумай отсыпать из барского кошелька — я тебе и так кругом должна. Кроме того, я слышала, у тебя недавно станок украли, который деньги печатает.
— Хорош, свои подковырки… — Слава щелкнул ее по носу, потом полез в карман рубашки. — Я оставлю и ты возьмешь — тебе завтра работать. Долго работать. Давай, поешь что-нибудь и лучше ложись спать пораньше.
Оба посмотрели на яркий солнечный день за окном и натянуто рассмеялись, потом Слава встал, с серьезным видом пожал ей здоровую руку своей здоровой рукой, сказал «До завтра!» и вышел из комнаты. Наташа подумала, что следовало бы его проводить, но осталась сидеть на месте. Вскоре в коридоре громко хлопнула входная дверь.
Наташа повернулась и увидела на полу рядом с собой узорчатую бумажку с портретом Ивана Франко, о котором ей не было известно ничего, кроме того, что кто-то убил его топором в кабинете. Она мотнула головой и щелчком оттолкнула от себя бумажку. Но через пять минут протянула руку и подняла деньги с пола.
— Исключительно из-за работы, — сказала Наташа негромко. — Да ты просто какой-то реликт, Слава. Может, тебя и нет вовсе? Появился бы ты пораньше. Хоть чуть-чуть пораньше.
Неожиданно ей вспомнилось надменно-насмешливое лицо Лактионова, умные и хитрые глаза за маленькими стеклами очков в золотистой оправе и то, как он стоял возле музейной лестницы, засунув руки в карманы белых брюк. Видение было ярким, но коротким и почти сразу рассеялось, и вместо него Наташа увидела старый палас и разбросанный по нему мусор. Она вытянула ноги и толкнула один из выдвинутых ящиков.
Ей вдруг стало страшно, что когда-нибудь она запутается, заблудится в собственных видениях и не вернется, а в этой реальности останется только ее тело, вот так сидящее возле шкафа или лежащее в постели с тупым стеклянным взглядом вытаращенных пустых глаз. И словно для того, чтобы избавиться от видений, она долго сидела возле холста и смотрела, как шевелятся тени на ее голых ногах.
Из оцепенения ее вывел громкий звук заработавшего на улице компрессора. Наташа заморгала и посмотрела на часы — было начало третьего.
— Ох! — сказала она и встала, и тотчас ее пустой желудок судорожно сжался, настоятельно и громко требуя еды. Прижав ладонь к животу, она, едва передвигая ноги, отправилась переодеваться для похода на рынок — платье, в котором она ездила за холстом, все смялось и, кроме того, было заляпано Славкиной кровью.
Когда Наташа вышла из подъезда, шум компрессора оглушил ее совершенно, и к этому шуму добавился зубодробительный грохот отбойного молотка. Щурясь, Наташа надела солнечные очки и недоуменно посмотрела на дорогу. Двое людей в оранжевых жилетах дорожно-ремонтной службы неторопливо протягивали между платанами веревки с красными тряпочками, третий, пригнувшись, орудовал отбойным молотком, снимая пласт асфальта посередине дороги. У обочины рычал компрессор.
— Какого черта?! — прошептала Наташа и бессознательно сделала несколько шагов к дороге. — Ведь я же ему сказала!
Она внимательнее присмотрелась к рабочему, который вскрывал асфальт — обычный рабочий — старые брюки, жилет, надетый прямо на голое тело, напряженные мышцы на взмокших дрожащих от работы отбойного молотка руках, голова покрыта ярко-синей бейсболкой, в зубах сигарета. Ведь она же предупреждала Славу, что на дорогу лучше никого не пускать! Неужели он все еще не понимает, насколько это опасно?! Наташа уже хотела было закричать, сделать что-нибудь, чтобы работа остановилась, но тут отбойный молоток заглох, рабочий сдвинул бейсболку на затылок и обернулся. Это был Слава.
— Господи! — пробормотала она. — Сумасшедший!
Слава, продолжая смотреть на нее, сделал рукой резкий жест: мол, иди, куда шла. Наташа шагнула назад, потом беспомощно затопталась на месте.
— Дурак, — тихо заскулила она, — ты дурак, дурак! Она же убьет тебя! Ты дурак!
Слава махнул ей энергичнее и скорчил рожу. Наташа покачала головой, повернулась и пошла прочь, сминая в пальцах хрустящий целлофановый пакет.
Там же Надина кровь — там, где он работает, наверное все еще осталась Надина кровь!
Ты дурак, Слава! Зачем ты туда полез?! Ну зачем?!
На рынке было относительное затишье, продавцы пеклись в ларьках, под навесами, зонтиками или просто под соломенными или газетными шляпами, лениво переговариваясь и переругиваясь и поглощая быстро нагревающуюся минеральную воду. Горячий ветер гонял по асфальту пыль и мусор, в бархатных темно-красных срезах арбузов с сердитым гудением копошились пчелы и осы, кружили над ними и над продавцами. Неутомимый Викторыч, спрятавшись где-то в клочке тени, вовсю наяривал на баяне «Яблоки на снегу» — очевидно для того, чтобы поиздеваться над раскаленной площадью.
Наташа, рассеянно здороваясь со знакомыми, быстро накупила еды, с трудом отогнав соблазн взять что-нибудь из спиртного — во-первых, ей нужна свежая голова, а во-вторых… ей надоело прятаться за алкоголем — это было хоть и быстро и просто, но совершенно неправильно. Держа набитый пакет за угрожающе вытягивающиеся ручки и в душе проклиная свою увечность, она покинула ряды и направилась к воротам. Когда она уже хотела пройти между распахнутыми створками, какой-то высокий плотный мужчина выскочил откуда-то сбоку и обогнал ее, сильно толкнув, так что Наташа чуть не упала.
— Смотри, куда идешь! — громко крикнула она, чуть не уронив пакет. Мужчина, не оборачиваясь, небрежно отмахнулся, точно от надоевшей мухи.
— А-а, за собой следи, коза!
Прежде, чем Наташа успела сообразить, что делает, она поставила пакет на землю, ее рука скользнула в него, вынырнула с увесистой картофелиной и швырнула ее вслед обидчику. Картофелина ударилась о мощную, обтянутую модной майкой спину, оставив на ней пыльный след и шмякнулась на асфальт. Мужчина ойкнул и обернулся.
— Да ты что, сопля мелкая, я те щас руки выдерну! — он быстро зашагал обратно. Наташа, придерживая клонящийся пакет ногой, смотрела на него с улыбкой. За улыбкой росла злость, дикая ярость и прекрасное ощущение власти, и Наташа не сдерживала их, не гасила, довольная этим разгорающимся огнем, в котором можно сгореть без остатка.
Иди, мужик, иди! Ну что ты можешь со мной сделать?! Может, стукнешь, ежели гонору хватит! А вот что я могу с тобой сделать! Ты даже не представляешь, что я могу с тобой сделать. Я запомню тебя, прослежу за тобой, найду тебя. Я нарисую тебя. Подержу картину недельку-другую. А потом порву ее. Или сожгу. Ты даже представить себе не можешь, что тогда с тобой случится!
Ее улыбка из злобной превратилась в безумную, и мужчина это заметил, потому что вдруг резко развернулся, бросив «Больная!» и ушел. Наташа же, отвернувшись от нескольких любопытных взглядов, подобрала свою картофелину и медленно пошла домой. Ее трясло, в голове мутилось, и прыгавшая перед глазами улица то и дело сменялась странными и жутковатыми образами, какими-то неправдоподобными и кровавыми сценами. Правая рука горела холодным огнем, настоятельно требуя работы.
— Успокойся! — тревожно бормотала Наташа сама себе. — Тихо, тихо, тихо, тс-с-с… Успокойся.
Ей было очень страшно. Злость и ненависть требовались ей только один раз — завтра, но если она будет так заводиться по малейшему поводу, то скоро сойдет с ума или займется массовыми убийствами, мстя за все и за всех на много лет назад и вперед. И ведь она может… Нет, такая власть не для нее, такая власть отравит ее — она отравит кого угодно.
Подходя к подъезду, Наташа осторожно оглянулась на дорогу. Слава стоял за бордюром, возле одного
