— Не трусь, братва, прорвемся! — он приподнял ее голову за подбородок и внимательно вгляделся в лицо. — Наташ, ты все же подумай. Если ты не уверена… еще есть время. Ничего страшного. Можно все свернуть, я пойму — любой бы тут тебя понял.
Наташа слабо улыбнулась.
— Это моя дорога, Славка. Ничего.
— Бедная девочка, — вдруг сказал он ласково. — Не бойся. Я все время буду рядом. Все время.
— Пошли отсюда! — буркнула Наташа смущенно. — Еще пять минут, и я не смогу уйти. Забирай холст, а я пока в ванную зайду.
Пока они спускались по лестнице, пока шли по улице, Наташа не переставала взволнованно повторять ему то, о чем они уже говорили много раз:
— Ты должен все время наблюдать за мной! Тебе нельзя никуда уходить. Следи за мной — чтобы ничего не случилось, и чтобы никто, слышишь?! — никто не отрывал меня от работы. Сам же ты можешь помешать мне только в самом крайнем случае. Я должна работать без перерыва. Только смотри: произойти может все, что угодно. Самые невероятные вещи. Смотри, Слава, у меня вся надежда теперь только на тебя. Пообещай, что никуда не уйдешь.
— Да никуда я не уйду, — с досадой сказал Слава, осторожно неся холст. — Я все прекрасно понял. Я буду здесь, сколько потребуется… В крайнем случае, да? Я никуда не денусь, не волнуйся. Можешь спокойно работать. Знать бы мне только, какой случай считать крайним.
Они медленно шли мимо развесистых платанов с густыми кронами, уже тронутыми желтизной, и первые опавшие листья уже лежали на траве, а это значило, что лето закончилось. Слава не преувеличил — и тут, и там, по всей длине дороги были сняты внушительные пласты асфальта, а стволы платанов обтянуты веревками с красными лоскутами. Дорогу окружили, словно матерого волка, и Наташе даже казалось, что она слышит беззвучное рычание, в котором были ненависть и страх. Ее правую руку на мгновение словно опалило огнем, потом в нее вонзились тысячи ледяных иголочек, и она затряслась в предвкушении момента, когда ее пальцы обхватят кисть.
— Пошли быстрей! — сказала она резко. В ее голосе был азарт охотника, увидевшего знатную добычу. — Быстрей!
— Мы идем быстро, — ответил Слава, не повернув головы. Наташа досадливо скривила губы и перешагнула через поваленный фонарный столб, лежавший поперек дороги. Тотчас же она увидела и покосившийся платан, вывернутый у основания ствола пласт земли и беспомощно торчащие корни. Неподалеку, на безопасном расстоянии от дороги, на траве сидел неряшливо одетый человек и курил. Проходя мимо, Слава кивнул ему, и тот кивнул в ответ. Наташа отвернулась и снова начала смотреть на дорогу.
Ты меня ждала, так я пришла к тебе, и теперь мы посмотрим, кто сильнее… Ты мне ответишь за все… Ты и не знаешь, как это прекрасно… музыка цвета… я сыграю тебе похоронный марш… ты ведь привыкла играть его другим, а теперь я сыграю тебе похоронный марш… сейчас… сейчас…
На ристалище вызываются благородные рыцари…
— Мы пришли! — громко сказал Слава у нее над ухом. Вздрогнув, Наташа оторвала взгляд от дороги за веревочной оградой и посмотрела на мольберт, стоявший на расстоянии нескольких метров от дороги в тени двух небольших акаций. Фонарных столбов в опасной близости не было, сами же деревья были тщательно подперты железными стержнями. Неподалеку стояло несколько человек в оранжевых жилетах, глядя на Наташу и Славу с праздным любопыством.
— Мольберт слишком далеко, — буркнула Наташа недовольно. — Я могу что-нибудь упустить.
— Ближе нельзя. Я не знаю, конечно, этой дороги так, как ты, но даже я это чувствую. Ты же сама выбрала это место!
— Ну, хорошо, — Наташа подошла к мольберту и критически его осмотрела, потом перевела взгляд на дорогу и удовлетворенно кивнула. Рядом раздался громкий угрожающий треск, что-то негромко застонало, и Слава крикнул:
— Осторожно! Отойди!
Наташа не отошла, а лишь чуть повернула голову, с усмешкой наблюдая, как один из огромных платанов, росших вдоль дороги, медленно, словно во сне, клонится вперед, роняя листья, и как уходят в землю крепкие железные подпорки, поддерживавшие ствол, словно на них уверенно давила чья-то огромная рука. Наклонившись под углом сорок пять градусов к земле, дерево застыло, зловеще нависнув над тротуаром, точно занесенный над плахой топор палача. Кто-то сзади изумленно присвистнул.
— Сам не увидел — не поверил бы, — шепнул Слава рядом. — Ничего, тут не достанет.
— Солнце хорошее, — ответила Наташа, равнодушно отвернувшись от платана. Все вокруг казалось ей пустяком, чем-то далеким и ненужным. Дорога — вот что главное, остальное не имеет значения. Страх исчез, поглощенный злостью и желанием схватки, желанием вновь ощутить это замечательное, сладкое чувство творчества, чувство власти. Дорога. Слово разрослось, заполнив собой все ее лексическое поле. Дорога. Дорога. Больше ничего. — Давай все расставим, приготовим. Я хочу начать как можно скорее. Это все ерунда, баловство. До платанов она достает, потому что корни под ней, до столбов достает, а дальше не дотянется. Только смотри, чтоб никто на дорогу не вылез. Давай же, помоги, ну!
Слава внимательно, удивленно и как-то горько посмотрел на нее, на ее дрожащую, как у алкоголика, руку, на застывшее холодное лицо и ничего не сказал. Но позже, когда Наташа уже оценивающе смотрела на холст, установленный на мольберте, уже выбирала первую кисть, он крепко сжал ее руку и произнес негромко:
— Наташка, только не теряйся. Работать работай, но не теряйся. Если я увижу… я…
— Не вздумай! — перебила его Наташа. — Только в крайнем случае. Теперь отходи!
— Ты не понимаешь…
— Отходи! Немедленно!
Слава шумно выдохнул и отступил назад, и Наташа тут же забыла о нем. Она стояла неподалеку от того места, где дорога соединялась с трассой — она просматривалась почти до самого поворота, она вся лежала перед ней — беззащитная, обтянутая веревкой, лишенная крови — машин с людьми. Они были один на один, они теперь были на равных.
Наташин взгляд метнулся вдоль дороги, накрыл ее, раздробился, рассеялся и пошел внутрь, в темноту, в ничто, заметался там, словно в дремучем лесу, выискивая, выхватывая, вытаскивая… Глаза ожгло ледяным огнем, потом по лицу расползлось омертвение, а в зрачки словно бы вставили по холодному стержню, проникающему до самого мозга, и из мозга жгуче-холодящая нить побежала вниз — через шею, по плечу, сквозь правую руку и в кончики пальцев. Пальцы и кисть в них запульсировали как одно целое, как продолжение ее сердца, а взгляд тем временем все глубже и глубже вгрызался в дорогу, подбираясь к настоящей дороге, неумолимо разбирая ее на составляющие, и что-то потекло в мозг через глаза, наполняя его жуткими и сладкими видениями. Наташа дернулась, чуть вскрикнув, — ее пронзили и боль, и наслаждение одновременно, а потом она вдруг ощутила я превращаюсь ощутила меня много что становится тысячью людей, тысячью ненавистей, тысячью слабостей, тысячью вожделений, она смеялась тысячью ртами и любила тысячью сердцами, тысячью глазами она смотрела на тысячи обнаженных тел, она разрослась до размеров Вселенной, и ее глаза стали черными дырами, в которые… я растворяюсь…
Не растворись в своих картинах. я растворяюсь…
Не смей! Не смей! Уходи! Умри!
…она выскочила из машины, и «тойота» врезалась в нее, и она видела, как она врезается в нее… она врезалась в нее… сколько боли… сколько… Это ты послала машину, ты ее послала, я убью тебя…
В поле ее зрения появился Слава — испуганный растерянный, и Наташе захотелось закричать ему: «Останови меня! Останови!» — но она только шевельнула губами. Ее рука метнулась к холсту, собираясь вписать в пустоту первый мазок, и тотчас Наташа почувствовала, что ее втягивает куда-то — то ли внутрь дороги, то ли внутрь собственного мозга, и это было так приятно, так приятно, и так приятна кисть в пальцах… кнут надсмотрщика… нож… цепь для рабов…
— Я ухожу, — шепнула она из последних сил, а потом забыла, что такое язык слов — вместо слов были цвета, цвета… только лишь цвета…
— Что? — переспросил Слава, наклоняясь к ней.
А потом кисть прикоснулась к холсту, и Слава исчез, и исчезли платаны, и небо, и свет — исчезло
