из платанов, и о чем-то говорил с двумя другими рабочими, показывая на шумящий компрессор. Если он и заметил Наташу, то виду не подал. Отвернувшись, она вошла в подъезд.
Закрыв за собой дверь квартиры, Наташа опустилась на банкетку, небрежно поставив пакет с продуктами рядом. С шелестом он наклонился, упал, и по полу покатились помидоры и картошка. Не глядя на них, Наташа закрыла лицо ладонью, и ее плечи затряслись.
— Я не могу! — хрипло произнесла она сквозь судорожные сухие рыдания. — Я не могу так!.. Не могу больше! Почему я?! Ну почему?! Я не могу, я не выдержу, я не справлюсь! Я не могу, я простой человек! Мне страшно! Я не могу все это на себе тащить! Мама, мамочка, я не могу!
Всхлипывая, она с трудом приподнялась, цепляясь здоровой рукой за тумбочку, и вместе с ней в зеркальном прямоугольнике на стене снизу, точно утопленник со дна озера, поднялось ее бледное отражение. Наташа посмотрела в собственные глаза, здесь, в полумраке казавшиеся черными дырами, и в них нельзя было прочесть ни собственного страха, ни собственной душевной беспомощности, ни уж тем более силы и власти, которыми она обладала как художник. Вот оно, отражение, вот она сама. Нарисовать себя, как пытался это сделать Андрей Неволин, нарисовать и вытащить из себя все это — как бы это было просто и как бы это все изменило. Но это будет побег. И если она все-таки не станет рисовать дорогу якобы из соображений общего блага — это тоже будет побег. Это будет просто — очень. Но так делать нельзя. Иначе все будет бесполезно, и смерть Нади будет бесполезна, а ее собственные мысли, ее собственное мировоззрение, ее собственные моральные устои и понятия будут не больше, чем пустой хвастливой болтовней. Нужно держаться — держаться любыми средствами.
Это твоя дорога, и тебе придется пройти ее до конца.
Наташа с трудом отвернулась от зеркала, наклонилась и начала собирать в пакет рассыпавшиеся овощи. Двигаясь, словно во сне, отнесла пакет на кухню, приготовила обед, поела, не замечая вкуса того, что ест, залила кипятком содержимое пакетика кофе, выпила, закуривая сигаретой, и начала готовиться. Вот теперь она ясно осознавала, что делает — каждое движение было быстрым, резким и четким, словно движения бойца, готовящегося к поединку.
Наташа отдернула все шторы и открыла все окна, чтобы воздух свободно проходил по квартире, чтобы теней стало поменьше. Она отобрала кисти и сложила их, тщательно разглядывая каждую (вот мое оружие). Подготовила краски, наполнив комнату запахами ацетона и олифы (вот патроны для моего оружия). Бумага, карандаши, ножичек, бритва и прочие принадлежности перебирались по нескольку раз, пересматривались. Мгновенно вырос, вытянув длинные ноги, этюдник и так же мгновенно вновь превратился в неприметный рыжий ящик. Все, все, все… Наташа быстро ходила по квартире, стараясь ничего не забыть. Управляться было трудно, рука разболелась и словно выросла, заняв собой большую часть тела, мешала, и Наташа иногда тихо постанывала и осторожно гладила гипс, точно рука была неким животным, которое можно таким образом успокоить. Все, все, все, она возьмет с собой все, ее не застанут врасплох, она будет готова к поединку. Наташа проверила все еще раз, и еще, и еще. В мире не существовало ничего, кроме принадлежностей рисования, кроме этих кистей — тонких и пушистых, кроме этих красок — и охра, и индиго, и сажа газовая… множество цветов — они должны бы воссоздать нечто прекрасное, но она использует их для другого — да, всегда то, что можно было бы использовать для прекрасного, для хорошего, используют для другого. В мире не существовало ничего, кроме этого и еще образов, которые с каждой минутой становились все ярче и четче, и злости, которую все труднее держать под контролем, и лиц, взгляды которых все больнее… Ничего не существовало, кроме пустой клетки у шкафа, в которую предстоит загнать чудовище, кроме рук, кроме мозга кроме глаз. Глаз — мозг — рука — какая замечательная формула, какая замечательная…
В десять часов вечера Наташа переоделась в свой жемчужный сарафан — тот самый, в котором ходила когда-то на свидание с картинами Неволина в музей. Надеть его было трудно, и она долго путалась в длинной юбке, пытаясь просунуть сломанную руку. В конце концов она взяла ножницы и разрезала левую бретельку, а потом сколола ее английской булавкой. Двигаясь медленно и осторожно, точно боялась кого-то разбудить, Наташа подошла к зеркалу и долго расчесывала волосы, так что они вскоре начали искриться и потрескивать. Потом положила расческу и посмотрела на себя.
— Я готова, — сказала она бледной фигуре по ту сторону серебристого стекла, и та в ответ печально шевельнула губами — маленькая, никому не нужная принцесса в жемчужном наряде, которая завтра отправится на свой, быть может, последний бал.
Рискни душой, приди в мои объятья, и мы на бал помчимся бестелесых, откуда вряд ли сможешь ты вернуться… и вряд ли кто-то вспомнит о тебе… Быть может, ветер тризну нам сыграет потерянной осеннею листвою, быть может, дождь оплачет мимоходом… Но вряд ли кто-то вспомнит о тебе…
Наташа вернулась в комнату, выключила свет и села на пол у шкафа рядом с холстом, держа в руке черную записную книжку. Некоторое время она сидела так, в темноте, поглаживая шершавый холст, а потом все уплыло куда-то, она склонилась и так и заснула возле холста, прижимая к груди потрепанный Надин дневник.
Наташу разбудил долгий отчаянный звонок, а потом и громкий стук в дверь. Она села, недоуменно оглядевшись и не сразу поняв, где находится, потом посмотрела на часы. Было без десяти семь. Она проспала здесь, на полу у холста, всю ночь.
— Иду! — крикнула Наташа и встала, одергивая помявшийся сарафан. — Иду!
Отбросив с лица спутавшиеся за ночь пряди волос, она пошла в коридор и открыла входную дверь. Слава вошел и уставился на нее как-то недоуменно, словно увидел впервые.
— Э-э… — протянул он, потом добавил: — Ну, привет.
— И тебе привет, — отозвалась Наташа тихо и закрыла за ним дверь. Слава повернулся к ней, облокотившись на тумбочку и продолжая внимательно разглядывать. На нем были старые джинсы и черная майка, к поясу пристегнут кожаный чехольчик с сотовым телефоном.
— Прибарахлился?! — усмехнулась Наташа, дотрагиваясь до телефона.
— А-а, — Слава небрежно махнул рукой. — Одолжил у знакомого — на всякий случай. Ты хоть спала ночью? Выглядишь ты неважно.
— Спасибо, — Наташа попыталась изобразить в голосе обиду, — это именно то, что хочет услышать утром любая женщина. Проходи в комнату. Нет, не разувайся, не надо.
Слава повиновался, и Наташа увидела, что он заметно прихрамывает на правую ногу.
— Что у тебя с ногой?! — испуганно спросила она. Слава, не оборачиваясь, отмахнулся.
— Да ерунда, занозу вчера загнал — воспалилось…
— Фальшивишь! — перебила она его, идя следом. — Не умеешь ты врать, Славка, не умеешь.
— Разве? — Слава обернулся, и Наташа увидела на его лице досаду. — А многие мои знакомые утверждают, что очень даже умею. Ну, ладно, рентгенолог ты мозговой! Это я вчера вместо асфальта чуть полноги себе не оттяпал! Отбойный молоток словно взбесился. И компрессор глох все время — два компрессора вчера сменили! Там, кстати, столб один снова свалился и дерево одно покосилось — говорю сразу, чтоб вопросов не было. Чует эта зараза, — в его голосе появилась злость, — все чует!
— А я тебе что говорила?! — Наташа обошла его. — Ну зачем ты полез туда, Славка, зачем?! Чего ты подставлялся?! Болван героический!
— Всегда к вашим услугам! — сказал Слава почти весело и слегка поклонился. — Ну, Натах, не ребят же мне туда гнать?! Видимость работ-то нужно было создать, чтобы никто не прикопался. Зато теперь все в ажуре! Дорога в ямах, кругом знаки, народ в оранжевом покуривает, все деревья веревками с красными тряпками обтянуты в два ряда, словно на волчьей охоте. Никто не проедет, не пройдет. Все готово, мольберт я из твоей художки уже привез — стоит на месте, и ребята там поглядывают и будут поглядывать, сколько надо — по всей длине дороги.
— Что ж ты им там наплел? — изумленно спросила Наташа. Слава, конечно, сказал ей, что все условия будут обеспечены, но такого размаха она не ожидала. Он же хитро улыбнулся.
— Наплел? Да так, ерунду всякую. Главное, что я им по определенной порции гринов пообещал скормить, а остальное их как-то, знаешь, мало волнует — специально подбирал.
— Ты молодчина! — заметила Наташа с искренним восторгом.
— А то! Ну, пошли что ли? Давай — я беру холст, а ты — все остальное. Унесешь?
Наташа кивнула, судорожно сглотнув. Слава обнял ее и слегка дернул за распущенные волосы.
