все, и она перестала существовать.
Вокруг была тьма. Вокруг была пустота, наполненная беспросветно густым черным ничем. Черный цвет — всепоглощающий, всепроникающий — он был миром и воздухом, он был чувствами и телом, он был мыслями и воспоминаниями, и сама она была черным и осознавала себя черным, она шевелила пальцами и оглядывалась, и движения тоже были черным цветом, и единственным иным здесь был холод — черный холод, и вкус его на губах, и в черных звуках был минор…
Потом вдруг плеснулся ослепительный белый, втянув в себя весь черный цвет, и она попыталась закрыть глаза, но он проник и под веки, захватил все. У белого не было ни вкуса, ни звука, ни температуры, он был еще большим ничем, но в то же время в нем ощущалась жизнь, ощущалась упругость, ощущалось что-то, что рвалось наружу, что составляло его, что было сжато им. А потом Вселенная взорвалась, и на мгновение человеку показалось, что он вовсе перестал существовать, поглощенный этим взрывом цветов. Все захлестнул ярко-изумрудный, принеся с собой тепло, его сменил синий, принеся с собой прохладу, и желтый, принеся с собой огонь… цвета были всем миром, и человек дышал карминным, голубым, оранжевым, и мажор тепла сменял минор холода, яростно, весело кружилась цветовая мистерия, и человек барахтался посередине, пытаясь найти свое имя, пытаясь вспомнить, зачем он и кто он, но память была цветом, и крик был цветом, и боль была цветом… А потом все раздробилось, смешалось, слилось и…
Меня зовут Наталья Петровна Чистова, и я существую, чтобы…
Наташа открыла глаза, тяжело дыша. Перед глазами все еще мелькали яркие всполохи, но мир ощущений, звуков и цветов уже обрел свою привычную разграниченность и четкость. Вокруг была тишина и грязно-серый цвет пасмурного дня.
Наташа растерянно осмотрелась. Она стояла на начале дороги, широкой и упругой, точно чья-то плоть, по-прежнему одетая в свой жемчужный сарафан, но исчезла гипсовая повязка с руки, и Наташа могла шевелить ею свободно, словно рука никогда и не была сломана. Широкая дорога круто уходила вниз и терялась где-то далеко в грязно-сером. Не было ни неба, ни земли, ни деревьев, ни людей — только дорога и блеклый свет вокруг.
Наташа подняла руки и посмотрела на свои растопыренные пальцы, потом прижала их к щекам и тут же отдернула — ощущение было странным и пугающим — она чувствовала свою кожу, но та словно совершенно утратила какую-либо температуру. Кроме того, девушке показалось, что она дотронулась до себя не снаружи, а изнутри, точно была заперта в самой себе, и та, в которой она была заключена, забыла о ней, выполняя что-то, очень важное, и остановка была равносильна не просто смерти, а вселенской катастрофе.
— Что это? — прошептала она и сделала несколько шагов вперед. Дорога ощутимо прогнулась под ногами, а потом вдруг толкнулась, как будто что-то живое отчаянно рванулось наружу. Вскрикнув, Наташа отпрыгнула назад, но бежать было некуда — и по бокам, и сзади дорога обрывалась грязно-серой бездонной пустотой.
Посередине дороги вспух небольшой бугор, потом втянулся и снова поднялся над поверхностью, из округлого стал продолговатым, снова выровнялся, а потом из дороги, словно из густой бурлящей грязи, вылезли шевелящиеся человеческие пальцы. За ними показались руки, потом темноволосая голова. Человек медленно рос из дороги, словно какое-то жуткое растение, и когда он поднялся над ней в полный рост, сделал шаг вперед, с едва слышным чавканьем оторвав ноги в старинных башмаках от подрагивающей поверхности, и его желтовато-смуглое лицо, обрамленное черной бородкой, повернулось к Наташе, она прижала ладонь к губам, поймав уже готовый вырваться наружу крик ужаса.
— Вот и завершилась цепь рождений и лет, — произнес человек и скрестил руки на груди. Его голос был мягок, дружелюбен и беспредельно приятен. — Рад встретиться наконец с тобой, милая моя Наташенька, весьма рад. Ты не представишь, с каким нетерпением ожидал я сего момента.
— Господи! — прошептала Наташа, опуская руку. — Не может быть! Андрей Неволин?!
Художник слегка поклонился, прижав ладонь к черному бархату камзола, и его длинные, до плеч, темные волосы колыхнулись.
— Пожалуй к нам, ангел мой, и ничего не бойся. Здесь ты дома. Гостеприимство — священная добродетель, редкая в дни твои, но здесь никто тебе не угрожает.
— Странно слышать от тебя о добродетели, — произнесла Наташа, внимательно разглядывая его лицо — то самое, которое она когда-то нарисовала, только глаза Неволина сейчас не были черными штрихами — они были живыми и ласковыми, но от этого казались еще страшнее. — Ты убил людей… Ты хотел убить меня.
Андрей Неволин улыбнулся и протянул к ней руку.
— Лишь с единственною целью — насладиться твоим обществом — иначе сие было невозможно. Но теперь ты здесь. Подойди ко мне, не бойся.
— Я не боюсь, — прошептала она и шагнула ему навстречу. — Бояться следует тебе. Поэтому ты хотел от меня избавиться. Поэтому ты убил моих друзей.
Говори с ним, пока идет работа. Говори со всеми ними. Но будь собой. Оставайся в себе.
Наташа протянула руку, и художник попытался взять ее, но в тот момент, когда их ладони почти соприкоснулись, появилась некая тонкая преграда, и как их пальцы не пытались обхватить друг друга, ничего не вышло. На мгновение лицо Неволина исказилось в злобной гримасе, но она тут же исчезла, уступив место абсолютному дружелюбию.
— Избавиться от тебя? — его рука медленно опустилась. — Зачем? Мы одна кровь, ты — моя далекая внучка, ты нужна мне. Мы сходны и в мыслях, и в движениях души, ты обладаешь тем же, что и я — нельзя допустить, чтобы это бесследно исчезло в твоем бедном духом мире.
Наташа подошла к нему вплотную, и рука художника снова поднялась, протянулась над ее плечом, пытаясь обнять, и снова у него ничего не вышло. Усмехнувшись, она миновала его и медленно пошла по дороге, чувствуя, что художник идет следом. Ей стоило большого труда не воспринимать его, как живого человека — это была лишь часть Неволина, другая же, которая любила Анну, которая написала то наставление для потомков, никогда не была в этом месте. Она только обладала его памятью. Наташа шла, внимательно глядя на дорогу и в то же время думая об оставшейся где-то реальности — думая отчаянно, стараясь сохранить ясность мыслей и не соскользнуть в безумие, которое было ей здесь уготовано.
— Ты не можешь прикоснуться ко мне, — негромко сказала она, продолжая идти, — не можешь обнять меня, не можешь забрать меня, потому что я еще жива. И ты не сможешь выгнать меня отсюда, пока я этого не захочу.
Спиной она почувствовала невидимую улыбку художника, темную и сладкую.
— Ты умна, милая, недаром ты моей крови. Ты отменно подготовилась. Нет повозок, и не дотянуться до людей. Твое тело не разрушить — пока. Но я не против твоей работы.
Наташа остановилась и резко повернулась к нему.
— Почему это?!
— Я предложу тебе выбор, и ты решишь правильно, но следует пояснить…
— Часть целого не может что-то пояснить! — перебила она его и отвернулась. — Говоря «ты» я обращаюсь не к тебе, а к целому!
Я должна увидеть всех, но я сойду с ума, если увижу всех. Но иначе ничего не выйдет, ничего…
Она крепко зажмурилась, чувствуя, как дорога задрожала, заколебалась под ее ногами, и раздались сырые, чавкающие звуки, словно кто-то огромный месил ногами жидкую грязь. А потом ее окутала какофония криков, стонов, проклятий и низких рыкающих звуков, которые издавало множество вырастающих из дороги существ, и она закричала вместе с ними, переживая неисчислимое количество ощущений одновременно — боль, страх, безумная страсть, власть, унижение, жестокость и безмерный эгоизм разрывали ее разум на части, втаптывали его в себя, поглощали, сливались с ним. На мгновение перед ней яркой вспышкой мелькнуло ослепительно голубое небо, раскачивающиеся ветви многолетних платанов, чья-то знакомая рука с кистью, стремительно летающая над холстом, уже утратившим свою пустоту, мелькнули чьи-то лица, а потом все это исчезло, и Наташа с трудом открыла глаза.
Я вижу их, мы видим их, только держись, держись…
Вокруг нее стояли люди, множество людей, мужчины, женщины, дети, и все смотрели на нее со страхом и ненавистью. Некоторые были в одежде — в современной, в старинной — пышные юбки, джинсы,
