– Ты ослабла, я принесу чаю, – Нил бросал пустые слова в пустоту.
– Позже, – безразлично пробормотала она и прилегла на край дивана. – Ну иди, иди… Все потом…
Нил вышел из комнаты, уверенный, что измученная Катя наконец засыпает. Он сел на кухне и закурил, уставившись в окна мансарды напротив. Женщина за стеклом шила, пристроившись поближе к свету. Нил тупо следил за ее мерно двигающимися руками – туда-сюда, тик-так… Наблюдателя отделяло всего несколько метров и две пары рам, он даже видел, как швея щурилась, вдевая нитку в иголку. Мысли остановились, как стрелки часов…
Из оцепенения его вывел пронзительный крик. Нил с трудом сообразил, что кричат во дворе, и высунулся наружу.
– Батюшки родные, помогите! – разносилось со дна колодца.
Посреди заасфальтированного пятачка распласталось тело.
Повинуясь неведомой силе, Нил бросился к Катиной двери, хотел ее позвать, но тут же осекся. Страшная тяжесть навалилась на него, как это бывает, когда хочешь очнуться от сна, но оцепенелое сознание никак не может пробиться к реальности.
Во дворе кричали уже несколько человек, они вызвали “скорую”. На Кате было все то же мокрое платье, спутанные волосы заплели окровавленное лицо. Нил наклонился пощупать пульс, она была мертва.
Народ высыпал из квартир и судачил. С Невского проспекта во двор стали подтягиваться любопытные.
– Какая молоденькая! – причитали старушки. – Наверное, наркоманка, они все время в том подъезде собираются.
– Да, да, я уж сколько раз на них жаловался, – поддержал их сухонький старичок в обвисших трениках, – но что толку.
Нил прикрыл Катю курткой. Она лежала на мокром асфальте, и тело ее, лишенное души, по сути, мало чем отличалось от мертвого тела дождевого червя, плавающего в лужице возле ее откинутой руки. Нил сел рядом, пространство вокруг сжалось, и город вдруг показался крошечным, как спичечный коробок. Неужели можно жить в этом узеньком мирке с небом искусственным, словно подвесной потолок?
А люди продолжали выползать из своих конурок подслеповатыми кротами. В стоптанных шлепанцах и расхристанных халатах они бродили по дну каменного колодца, и самое отвратительное состояло в том, что смерть вызывала у них жадное любопытство. Они вздыхали, отчасти даже довольные, что этот случай разнообразил их жизнь. Поистине ничего не изменилось в человеческой натуре со времен гладиаторских боев, и вечная игра на жизнь или на смерть и по сей день остается самой захватывающей.
“Скорая” увезла Катино тело, соседи пошли звонить ее родственникам.
Перевернутый человек несся с оглушительной скоростью по улицам ночного города, проклиная серое, как лицо покойника, петербургское небо. Этот город принимал в свое чрево миллионы душ, а потом отпускал их. Что помнили они? Оставался ли след и в его каменной душе? А может, они и не покидали его вовсе, застывая невидимыми стражами у старых стен?.. Все ерунда, и город не более чем слепок фантазии, равнодушный, как взгляд сфинкса…
Как душно под спудом свинцовых облаков! Вонзиться бы в эту броню! И, преодолев ее, оказаться в пространствах безмерных и светлых. Взять бы и рвануть прочь от отягощенного житья в этих карликовых домишках, среди карликовых делишек и карликовых пород людей. Это было всепоглощающее, болезненное до крика желание благодатности бытия, свободного и сплошь пронизанного солнцем. Тоска по радости, которой не было в этом мире.
Оглушенный и расплющенный тяжелейшими из небес, Нил беспомощно опускался на дно Петербурга.
Поминки
Возвратившаяся с похорон Муза трогательно поведала остальным жильцам подробности траурной церемонии. Она рассказала, как два голубя сели на край гроба, и это, несомненно, были души умерших. Как убивались родственники, в особенности Адольф. По ее словам, постаревший борец с режимом выпил бутылку водки не закусывая, и его едва довели до машины. Прибывшая из Ярославля Авдотья, казалось, не удивилась произошедшим событиям, то и дело повторяя: “Бог дал, Бог взял”… Она читала молитву у изголовья новопреставленных, ругала Ирину, что ребенка не крестили, и старалась соблюсти все обряды: свечку в руки, иконку на грудь, на лобик – ленточку с молитвой.
Сама Муза со слезами умиления уверяла, что Катя была ей как дочь родная, вспоминала совместные уборки мест общего пользования и битвы в очередях за колбасой. Машу она именовала теперь не иначе, как ангел небесный, хотя прежде, помнится, звала ее плаксивой засранкой. Филолог и адвокатша тоже расчувствовались, припоминая кротость и незлобивость безвременно ушедших, и каждый взгрустнул заодно о чем-то своем. Сергей Семенович не преминул заметить, что мир устроен так несправедливо, что хорошие соседи живут недолго, зато самые гадкие коптят до века. И насельники коммуналки вдруг поняли, что есть у всех них что-то общее, что все они люди, и живут в одном доме, и вытираются одним и тем же воздухом, как общим полотенцем…
К вечеру Муза напекла пирожков с рисом, сварила киселя и угощала собравшихся на поминки, чтобы все было как у людей – по-доброму, по-христиански. Каждый приносил с собой что мог, в основном водочные запасы, квашеную капусту, соленые огурцы да картошечку. Сели на кухне дружно, сдвинув столы. Вышло двенадцать человек, и посередке – Вертепный.
Последний уже с утра приложился к стакану, что, однако, не лишило его трезвости ума. В разгаре действа СС осторожно заметил, что Катина комната вроде как освободилась и по закону кто-то из соседей может занять пустующую площадь. И кому, как не им с Музой, отдать в этом вопросе предпочтение. На некоторое время присутствующие замерли, затаив злобу и дыхание. Потом начали перешептываться, припоминая, какими льготами и правами одарило их родное правительство.
Не остался в стороне и вертлявый брат Императрицы. Он предъявил справку из дурдома, где говорилось, что его безумная сестра имеет право на дополнительную площадь и освободившаяся комната как раз ей подойдет. Группа поддержки из туалета шумовыми эффектами подтверждала сказанное.
Соседи продолжали разрабатывать версии дележа пятнадцати метров, переходя на все более повышенные тона и все в более грубых выражениях. Дело кончилось, как обычно, драчкой с битьем посуды и оконных стекол.
Все забыли, по какому поводу собрались, зато хорошо помнили, из-за чего началась потасовка. Хламовы отбивали кулачные удары Музы доской для пирога. Сергей Семенович вступил в схватку с братом царственной особы, обвиняя его в том, что тот подделывает талоны на водку, а делиться не хочет. Брат Императрицы орал, что это гнусная ложь и он, как порядочный гражданин, талоны не подделывает, а водку просто ворует, и бил Вертепного наотмашь квачком от унитаза.
Один Гулый тихо сливал со всех бутылок остатки в свою рюмку и, потягивая дивный коктейль из русской водки, сливянки и яблочного аперитива, повторял: “Эх, кроткая, зачем ты это сделала”…
Расследование
Что может быть хуже серого питерского утра? Две рюмки портвейна позволяют доспать до одиннадцати, больше никак. Сон бежит, и тяжелые мысли занимают его место. Аллергия на серость неба, домов, чаек поднимается тошнотой и душит. Если бы заплакать, но нет, слезы сталактитами застывают в сердце, и за грудиной колет, колет, колет… Будто это вовсе и не сердце, а тряпичный комок, утыканный иголками.
Еще пара рюмок позволяет прогнать день до обеда. Он захлебывается в собственной сырости, но еще пара рюмок – и уже легче. Теперь до вечера можно расслабиться, ждать синие мертвецкие сумерки, и после наконец-то ночь, избавляющая от необходимости видеть могильный свет, не радующий никого из живущих в этом склепе.
Но пара рюмок снова примиряет с бытием, и даже легче оттого, что ночь придерживает малокровный свет. Уж лучше ничего, чем эта скудность.
У Нила тоска рождалась не в сердце и даже не в душе, а сразу во всем теле, будто его обволакивало серой, удушающей слизью и он покоился в липком коконе. Причин к этому находилось много, на самом же деле одна – бессолнечность бытия. Он мысленно охватывал все девять каморок 14-й квартиры и в каждой
