видел тщедушную человеческую жизнь, замкнутую среди шкафов и этажерок, проеденных молью ковриков и пыльных салфеток, и все это под аккомпанемент промозглого дождя. Где ты, последний Юг?
Нил сделал пару глотков портвейна. Почему огромный ослепительный золотой шар детства с годами сжимается в рыжеватый апельсин, а после и вовсе в засохшую желтую корку?
Солнце… По-настоящему он всегда любил только его! Наверное, потому, что оно дарило надежду каждый день и не разочаровывалось в мире даже тогда, когда мир сам разочаровывался в себе.
Илья вернулся из командировки, когда страсти вокруг случившегося с Катей поулеглись. Нил видел, как несколько раз они с Ириной тихонько проскальзывали в комнату и забирали вещи. Похоже, только Адольф пребывал в печали. Возможно, он впервые осознал благотворность запоя для русской души. Вытирая слезы, Адольф жаловался каждому встреченному, что Родина лишила его последнего – дня рождения, подаренного простой ярославской крестьянкой. Он винил судьбу и коммунистов в заговоре и утверждал, что без евреев здесь точно не обошлось… Ирина утешала мужа, как дитя: главное, что сладкое на стол все же подали, и какая ему разница, поминки это или именины.
Нила на похороны не пригласили, для семьи Тумановых он оставался малознакомым соседом. Иногда он и сам удивлялся тому, как много знает о людях, для которых он почти невидимка.
Во всей этой истории чувствовалась недосказанность, мучившая его. Был здесь какой-то подвох, он чуял его нутром, как чуял все, что касалось этой женщины. Катю погубила не смерть дочери, а нечто большее… Вина за прошлое, которое она не смогла себе простить?.. Она хотела рассказать ему что-то, значит, он вправе знать. Нечего и думать, чтобы говорить об этом с Тумановыми, он попробует докопаться до правды сам. В любом другом случае он наплевал бы да и забыл обо всем, но только не в этом…
Нил заставил себя пройтись ненавистным маршрутом от Финляндского вокзала до “Крестов”, уверенный, что больница каким-то образом поможет распутать клубок тайн, наверченных вокруг Катиной смерти. При виде красного кирпичного забора его замутило, но он с хладнокровным лицом проследовал через парк и по черной лестнице поднялся на отделение.
В палате, где всего неделю назад лежали Катя и Маша, оставались три женщины с детьми, двух уже выписали. Нила все помнили, он часто забегал к Кате, и женщины охотно наперебой рассказывали о случившемся.
– Она, бедненькая, будто с ума сошла, до чего жалко и ее, и девочку. А ведь Катя верила, что все будет хорошо, – полная женщина с претолстеньким младенцем шумно вздохнула.
– А что будет хорошо? – машинально переспросил Нил.
– Ну, как же? Врачи успокаивали ее, особенно этот… Анатолий Петрович. Каждый день заходил, заботливый такой.
– А по-моему, слащавый до приторности, – сплюнула мамаша на соседней койке.
– Зачем вы так?.. – обиделась толстуха. – Просто мы не привыкшие к хорошему обращению. А Анатолий Петрович внимательно про девочку выспрашивал, что да как, с родственниками общался. Со свекровью я их несколько раз вместе видела, по-моему, они нашли общий язык.
– Почему вы так решили? – Нил спросил, хотя, в общем-то, не удивился.
– За несколько недель до операции шла я по коридору в столовую, – с воодушевлением рассказывала наблюдательная мамаша, – и видела, как она зашла с анестезиологом в ординаторскую. В тот день обед вкусный давали – пюре с котлетой, я хорошо запомнила. Да вот и вчера, представьте, Катина свекровь забирала отсюда справки, а после я видела ее с Анатолием Петровичем в парке. Уж о чем они говорили – не знаю, но он взял ее под локоток, и мне показалось, что разговор у них приятельский.
“От скуки бедняжка готова сочинить роман”, – с грустью подумал Нил.
Он совершенно не представлял Катю в положении этих женщин. В ней присутствовала некая эфемерность. Дело было даже не в том, что кровати в палате продавлены до пола, тумбочки обшарпаны, а со стен лохмотьями свисает штукатурка. Просто она не смогла бы превратиться в них – затвердевших, заматеревших, устоявшихся. Катя светилась красками одного дня, она излучала разноцветье мимолетности. А эти женщины, как хорошо налаженные механизмы, были рассчитаны на долгие годы функционирования. Они смогут выжить и в этой палате, и в этой стране, и в эти времена. И все-таки справедлив естественный отбор: небесное – к небу, земное – к земле.
– Ну что ж, – в очередной раз вздохнула сердобольная соседка, – что смогли, они для девочки сделали, а остальное уж дело Господа, – она перекрестилась, шумно вздохнув, будто внутри нее накопилось много лишнего воздуха.
Покинув больничные стены, Нил думал о тех счастливцах, что доживают до самой смерти, так и не успев ее испугаться. Он же испугался смерти, едва появившись на свет Божий. Ему было пять лет, когда он узнал главное: умрет все, что он любит, в том числе и он сам. Он не говорил о смерти с родителями, рассуждая, что если ему, так далеко отстоящему от могилы, уже боязно, то каково должно быть им, прожившим половину жизни. За бабушку он, наоборот, радовался: чрезвычайно набожная, она больше всего любила рассказывать внуку о загробной жизни. Нил же полюбил единственной любовью мир преходящий и несовершенный. И рецепт от страхов нашел по эту сторону бытия.
Вечером, после того как Ирина ушла, громко хлопнув дверью, Нил стал готовиться к намеченной вылазке. Дверь в комнату Кати захлопывалась на “собачку”, и он надеялся ножиком открыть замок. Нил точно не знал, что именно хочет найти, тем более что родственники даром время не теряли и все уже перерыли. В первую очередь они вынесли старинные часы, этажерку и кожаный диван. Катины личные вещи, скорее всего, их мало интересовали.
Дождавшись момента, когда диван Вертепного заскрипел за стенкой, Нил приступил к задуманному. Английский замок открылся без труда, и мужчина тихонько захлопнул за собой дверь. Он не был в этой комнате со дня смерти Кати. Еще не выветрился запах налаженной жизни, но в атмосфере произошло физически ощутимое изменение. Отсутствовало колоссальное напряжение, так мучившее Нила при жизни хозяев, будто бесы и призраки покинули ее в одночасье.
Карманный фонарик осветил раскиданные в беспорядке вещи, перевязанные веревками тюки, одеяла, книги. Тут же валялись детские колготки и распашонки. Среди кучи хлама взгляд его упал на черную сумку из кожзаменителя. Внутри она оказалась набита фотографиями, старыми поздравлениями, письмами подруг, и еще там была медицинская карта. Нил развернул ее.
“Екатерина Туманова. Женская консультация №… Беременность I. Резус положительный, группа крови II”. Он нетерпеливо листал страницы, не веря своим глазам. Даты посещения врача – 1988 год. “Но ведь Маша родилась в 90-м?..” Нил быстро заглянул в конец карты – “Родила девочку, 3 кг, 49 см. Роды без патологии”, и самое удивительное – “Выписана без ребенка”…
Нил снова перелистал карту, недоуменно соображая, где тот ребенок и почему Катя не забрала его из роддома, жив он или умер? Об этом в карте ни слова. А впрочем, это объяснимо: медкарта заведена на мать. Нил еще раз просмотрел все бумаги, надеясь найти хоть какой-то намек на судьбу младенца, но ничего не обнаружил.
Он забрал карту и тихонько пробрался к себе. В коридоре стояла удивительная тишина. Похоже, никто не заметил его маневров. Уже лежа на раскладушке, Нил опять вернулся к размышлениям о своей находке. Роды в Институте акушерства и гинекологии, и ни слова о судьбе новорожденного…
В эту ночь почему-то не спалось. Нил все время спрашивал себя, зачем ему копаться в неприятной истории. Катиным родственникам не понравилось бы расследование их тайн, и все же… Никто однозначно не смог бы ответить, на что мы имеем право в этом мире.
Смерть близкого человека заставляет взглянуть на жизнь более откровенно, чем мы позволяем себе в повседневности. Кольнет неприятная мыслишка: и ты не вечен. А разве ты искренен хотя бы в главном? Ведь завтра может быть поздно. И тебя поднимает над бытовухой и ежедневной смутой боязнь не сделать главного. Хочется сказать “люблю” и “ненавижу” тем, от кого скрывал это десятки лет. И нет опаски быть истолкованным неверно. Ведь все мысленные оценки уйдут в небытие, останутся лишь совершенные шаги: ошибочные или верные, но те, что мы успели сделать. В такие дни летишь на высоте, недосягаемой для среднестатистических оценок.
В Институте акушерства и гинекологии Нил оказался впервые и чувствовал себя очень неловко. Он поднялся по широкой центральной лестнице, осторожно поглядывая на беременных пациенток. Надежды найти разгадку судьбы первой девочки почти не было.
В кабинете главного врача отказались предоставлять ему какую-либо информацию, впрочем, другого он
