сказал Суровцев, запивая пельмени сметаной. — Хорошее все-таки было время!
— Может быть, если не учитывать маразма и вырождения, — ответил Войцеховский. — Жуй, шевелись!
— И время было другое, и я был другой, — будто во сне продолжал Суровцев. — Зайдешь, бывало, в подвал, возьмешь стаканчик портвейна и ведешь с кем-нибудь трансцендентальные беседы…
— И тут подъезжала спецмашина, вас брали за штаны и штабелями везли в вытрезвитель, — сказал Войцеховский.
Суровцев нахмурился, его вилка взвизгнула по тарелке.
— Я был бы тебе признателен, если бы ты оборвал мой жалкий жизненный путь этой кривой вилкой в этом кривом подвале, — сказал Войцеховский. — Жуй, пей, шевелись.
С Невского свернули налево и вышли на безлюдную площадь в надолбах грязного льда и снега. Дул сырой ветер, дома, будто скалы, мрачно нависали над площадью и терялись в холодном тумане. Автобуса не было. Войцеховский, подняв воротник тулупа и привалившись к газетному киоску, насвистывал румбы и блюзы, Суровцев молча стоял рядом.
— У тебя, кажется, водка есть? — вдруг спросил Войцеховский.
— Да, — ответил Суровцев.
— Дай-ка.
Суровцев достал из чемодана бутылку водки и протянул Войцеховскому.
Войцеховский, порезав палец, содрал пробку и сделал несколько глотков.
— Так-то оно лучше будет, — сказал он, возвращая бутылку и еще глубже уходя в свой могильный тулуп.
«Сам выпил, а мне ничего не говорит», — оскорбился Суровцев и стал скручивать из газеты пробку и затыкать бутылку.
Пробка то проваливалась, то не лезла.
— Лучше выпей, — отозвался из тулупа Войцеховский. Суровцев сделал пару глотков, заткнул бутылку, спрятал ее в чемодан и сказал:
— И все-таки я с тобой не согласен в том плане, что раньше ничего хорошего не было. Было, было! Вспомни хорошо! Вспомни хотя бы…
— Не физдипли, — отозвался из тулупа Войцеховский, и Суровцев замолчал.
Пришел автобус, стали садиться, но Войцеховский вдруг дернулся, выбежал на площадь и замахал руками, останавливая такси.
Город развернулся коротким веером и скрылся в туманной изморози. За пригородом дорога шла среди заснеженных полей, лесов и сонных селений, потом — справа надвинулся крутой склон с дачными коттеджами среди прямых высоких сосен, а слева открылся скованный льдом и присыпанный снегом залив.
Вышли.
— Тишина, белое безмолвие! — торжественно сказал Суровцев.
— Саван и могила, если долго стоять и смотреть, — ответил Войцеховский.
Вошли в дачу.
Там было сумрачно.
Войцеховский швырнул чемодан и прошел в гостиную.
Суровцев остался в прихожей, продолжая держать чемодан.
Войцеховский раздернул и тут же задернул шторы, развернул телевизор экраном к стене и сказал, обращаясь к себе: «Ну что ж, друг мой, попробуем еще здесь проползти очередную пустыню».
Освоившись с сумраком, Суровцев увидел в зеркале свое хмурое лицо и еще более нахмурился.
Войцеховский сел в кресло, закурил и сказал:
— Телевизор и радио не включать, газетами не шуршать! Во всем остальном — полная свобода. Женщин можешь приводить сколько угодно и каких угодно. Перепадет и мне что-нибудь — буду тебе признателен… Где ты там? Проходи, садись, кури.
Суровцев не сдвинулся с места. Оцепенение сковало его. Войцеховский вскочил, вышел в прихожую, вырвал из рук Суровцева чемодан, швырнул его и крикнул:
— Иди и сядь!
Суровцев вошел в гостиную и сел на стул.
— В кресло, в кресло! — крикнул Войцеховский.
Суровцев сел в кресло.
— Плохо, плохо! — крикнул Войцеховский. — Так лакеи сидят! Расслабься! Нога на ногу! Твой час грядет, а ты дебилом прикидываешься!
— А я… и есть дебил! — с вызовом ответил Суровцев. — Провинциальный дебил и лакей! Да! А ты… а ты в Москве живешь, в центре! С профессорами знаешься!
— Да ты действительно дебил! — сказал Войцеховский, и темные круги под его глазами обозначились еще резче.
Суровцев сник, замолчал.
Войцеховский вдруг расхохотался и спросил:
— Слушай, а может, ты антисемит? Может, все твои проблемы в этом?
— Меня это вообще не интересует, — мрачно ответил Суровцев. — Я знаю одно — моя весна прошла и больше не вернется!
Голос Суровцева задрожал, лицо сморщилось.
— Нарцисс! — захохотал Войцеховский. — Сморщенный нарцисс в собачьей шапке! Заткнись со своей вонючей весной! — Войцеховский вдруг опустился на колени перед Суровцевым, взял его руку и сказал:
— Кому ты лапшу вешаешь, скотина? Разве я не выполз из той же норы, что и ты? Разве ты не знаешь, откуда я выполз и как полз? И разве ты не видишь, как ползу дальше? Так что теперь — бежать крысами с тонущего корабля? Нам ли с тобой заниматься медитацией и впадать в ностальгический столбняк? Нам ли играть в бисер?
Суровцев, закрыв лицо руками, молчал.
Войцеховский вскочил и вдруг заорал дурным голосом их армейского командира:
— Прекратить разброд и шатания! Молчать! Руки на вытянутую грудь ставь! Левое ухо выше правого! Молчать! Смотреть помещение! — С этими словами Войцеховский распахнул дверь в спальню и воскликнул: — О, да тут альков! Друг мой, ты только взгляни! Шелк, шпалеры, бронза! Нет, это явная провокация! Возможно ли при таком алькове хранить супружескую верность? А ложе, ложе! — Войцеховский прыгнул на пышную двуспальную кровать и стал кататься по ней в своем гнилом тулупе и хохотать.
Суровцев стоял на пороге и с вымученной улыбкой смотрел на друга.
— А посмотри вторую спальню! — крикнул Войцеховский.
Суровцев посмотрел — эта была поуже, попроще.
— Ну что? Тоже альков? — спросил Войцеховский.
— Нет, — ответил Суровцев.
— Там и будешь жить! А приведешь женщину — альков твой! — Войцеховский вдруг вытянулся, сложил на груди руки, закрыл глаза и сказал:
— Все, кондец. Гнида Войцеховский улетает в аэродинамическую трубу.
Суровцев смотрел с порога, ощущая усталость, разбитость и желание поскорее уединиться, лечь и забыться во сне.
— Что же ты молчишь? — крикнул Войцеховский. — Крикни же мне что-нибудь в трубу! Неужели тебе нечего крикнуть мне на прощанье? Начни торжественно и печально, а кончи отборной бранью и плевком! Молчишь? Ну и хрен с тобой! Прощай, мой друг! Люби меня, как я тебя! — И Войцеховский загудел и завыл, изображая свой прощальный отлет в трубу…
…один конвульсировал, блефуя перед очередной пустыней, другой все более мертвел, тоскуя по дням прошедшим и желая одного — бесконечного сна и покоя…
