— К Чёрным озерам доведёшь, и его подарю… зачем он мне опосля. Для охотника маузер — мечта. Сам знаю.
Эвенк распрощался, ловко вскочил на оленя и скрылся в тайге.
— Он нас не заложит? — несмело спросила Вероника!
— Никогда в жизни! Любые пытки пройдёт, а не подведёт друга. Удивительный и благородный народ. Люблю их, как детей своих… Они и есть дети тайги: доверчивые, честные, скромные. Великие трудяги и следопыты. Всю жизнь в палатках и в сопках при любом морозе.
Водочкой их власть ваша погубила. Страшнее чумы и оспы для них водка, вымирают от неё, дураками делаются.
А какой народ! Светлый и мудрый. Последние штаны отдаст хорошему человеку, а плохого за версту чует. Дружен я с ними всю жизнь… Если бы не они, в тридцатые годы замели бы меня, и к стенке! Так на перекладных нартах упёрли в дебри Джугджурского хребта… за тыщу вёрст.
Там и жил в чуме их князька, оленей пас, золото добывал, за нево оружие им покупал, патроны, еду и медикаменты. Два сына и дочь у меня от дочери князя… как бугаи здоровенные, ни один олень их не держит, все выучились, завели семьи, в Хандыге живут.
— А вы с ними не встречаетесь?
— Почему же! Гости-и-ил. Я же на охоту из Хабаровского края иной раз забредал то в Якутию, то в Магадан… Широко люблю жить в тайге! Ходок был раньше отменный. Но, пуще всего, по рекам любил сплавляться. Завалишь пяток сушин, свяжешь покрепче и-и… попёр вниз. Аж вихрь водяной сзади на перекатах! Страх один для нормального человека…
Любо мне, девка, быть мужиком, себя испытать, смерти самой в глаза глянуть и объегорить иё… В таких переплётах бывал! А я знал, мне смерти нет. Берегиня у меня за спиной, крылами обнимала, ласкала и благословляла… Россия… ей имя.
Если бы не вынудили меня всю жизнь партизанить и скрываться, то сколь добра бы своим трудом ей принёс, сколь дел бы понаворотил, да и не только я… Нет русскому человеку, особливо патриоту, жизни при вашем строе… Задавить норовят, посадить самых лучших и разумных, грязью замызгать, сплетнями заплевать…
Как ладана, боятся черти доморощенные и заморские, что возродится Россия, умом своим станет жить, а не идеями дьявольскими ихними, разрушительными и смертными для богоносного, наивного и законопослушного русского человека.
Потому и не нравится эта власть, ибо чужие правят нами, ты только поглянь на их рожи. Нахальные, богомерзкие, злые к нашим родовым корням. Всё на Америку пялятся, жирный кус там ищут. Беда-а, девка…
Ты спи, ночью стану приучать тебя скакать на олене. Ох, наука же трудная! У нево шкура по мясу бегает, как не приросшая вовсе. Того и гляди брякнешься наземь… Эвенки и те с палкой ездят для придержу. Спи-и…
— Да уж… на те «рожи», как говоришь, я вдоволь насмотрелась, — задумчиво и печально отозвалась Вероника, — на женушек их и детушек… Бр-р-р, — она передёрнула плечами, как от холода, — всё в коврах и цветах, отдельные палаты… любые лекарства для Кремлёвки, персональные врачи.
Во многом ты прав, Маркелыч… только сейчас я начинаю понимать всю пропасть, разделяющую их и народ… О какой заботе к России ты говоришь?.. Боже… Да они, как пауки в банке, друг друга грызут, все к власти ломятся, детей устраивают на тёплые места, в престижные институты… Номенклатура…
— Сон разума у нашего народа, — со вздохом договорил Могутный, — обирают его до нитки, а он молчит и терпит. Докуда же терпеть!
Ладно, жрали бы в три горла и жили, дак не-ет… норовят всю историю нашу с грязью смешать, глумятся так, что радио тошно слушать, телевизор и вовсе не гляжу. Прямо в глаза брешут людям, и хоть бы что…
— Дальше не поплывём?
— Нет резону… Они нас на воде, как утят, подловят. Медвежьими тропами пойдём, через сопки и гольцы. Што Карарбах на нас вышел — это судьба… Поверь мне. В самые трудные минуты жизни Бог мне посылает на выручку за моё доброе этот народ.
Как шаман ихний чует, что мне худо, и повелевает идти на помощь. Спрашиваю: «Как нашёл?» Отвечает: «Вертолётка кружит, люди чужие… хотел глянуть, что за человек бежит от них? Если бандит — под мох… может на табор выйти и людей обидеть, если хороший — помочь надо».
Вот и вся их природная философия… без институтов и академий. Будь преступник на нашем месте, положил бы он его из тозовки, мохом прикидал… не шали в тайге, тут женщины и детки тунгусов в палаточках, их беречь надо от лихих врагов. И не осуждай за такое…
У эвенков — своя честь и свой суд. Не пакости в тайге, на земле ихней. И всё-ё…
Карарбах пришел затемно. Переложил вещи во вьючные сумы из грубого брезента, на самого крупного учага Маркелыч приладил спущенную резиновую лодку, связанную на две половины.
Эвенк аккуратно заровнял хвоей залитое кострище, для страховки ещё полил водой, чтобы не загорелась его тайга, и взгромоздился на передового оленя.
Шли ходко звериной тропой вверх по распадку безымянного ручья, впадающего в реку. Шли неведомым путём, ясным только для проводника. Вызвездившее небо висело над их головами.
Вероника приметила светлую и скорую точку спутника, и опять недоумённо ворохнулось в голове: «Действительно, как партизаны… на своей земле». Ей вспомнилась уютная квартира в Москве, работа, подруги… невольно защемило сердце, затосковало по городскому шуму и суете, и легко отпустило…
Она шла вслед за Маркелычем, тот галантно придерживал ветки, чтобы не охлестнули её. Перед дорогой сам навернул ей портянки и надел сапоги, чтобы не сбила ноги. Пробовал усадить на оленя, чтобы не устала… Кавалер…
«Что же делать дальше? Как жить? Куда ведёт он? Зачем?»
С раннего утра и до самого заката над тайгой кружили вертолёты. Развьюченные олени паслись у палатки, натянутой в густом ельнике возле махонького ручейка. К вечеру все выспались, отдохнули, готовились в путь.
Маркелыч степенно разговаривал с эвенком о житейских проблемах: есть ли зверь в тайге, о том, как лютуют бамовцы-браконьеры, истребляют дичь и рыбу, много ягеля подавили вездеходами, снесли бульдозерами, куда будут кочевать осенью эвенки за соболем…
В разговоре они нашли общих знакомых на пространствах от Благовещенска до Магадана и Якутска. Интересно всё это было слышать Недвигиной.
Она впервые столкнулась с таёжниками, внимательно смотрела на них и жадно слушала, впервые, за все эти дни после трагедии у раскопа, на её губах появилась лёгкая улыбка. Маркелыч заметил это и радостно забалагурил:
— Оттаяла, девка! Слава Богу! Дён через пять дойдём к озёрам, и нас сам чёрт не сыщет, уж там отоспимся вволю… Ры-бы-ы… про-опасть! — Маркелыч вынул карту из своей полевой сумки, испещрённую пометками от химического карандаша, и стал её внимательно разглядывать, прикидывать расстояние до озёр. — Карарбах, а ну глянь, где мы находимся-то?!
Эвенк живо заинтересовался военной картой, цокал от изумления языком, мигом разобрался в хитросплетении рек, ручьёв и сопок. Уверенно ткнул пальцем в карту и проговорил:
— Однако, тут палатка наса…
— Ну-у… я и не сомневался, как по ниточке идем к цели. Эвенки — лучший компас, — он достал свои заветные тетради и стал их листать, ага, вот… моя эпопея у Унгерна…
Боже мой, что за человек был этот барон! Сбежал в тринадцать лет из своего имения на японскую войну, получил там серебряный крест за храбрость… Потом на австрийском фронте лиховал… потом на год исчез напрочь… ходили сплетни, что он был личным посланником царицы у Вильгельма.
Чушь! Стал генералом, а тут кутерьма революции. Занесло его в Монголию, правил ею, буддизм принял… В войсках дисциплину держал железной рукой: снасильничал над бабой или украл чё — расстрел… другой раз прикажет расстрелять за то, что не грабишь и не насилуешь. Непредсказуемый самодур!
Влюбился он там в одну молоденькую учителку, русскую беженку. Охранял её, волосу с головы не
