— Что ж, иди, Карарбах. Мы теперь сами выберемся. Из озера вытекает речка, по ней и сплавимся в Зею. Спасибо большое за помощь.
Карарбах заметался, забегал. Мигом собрал пасущихся оленей в связку и побежал с ними от костра, позабыв получить в подарок маузер.
Солнце клонилось к вечеру, в тайге неумолчно пели птицы, плескалась, жировала тяжёлая рыба в озере, сизый дымок костра вился меж деревьев. Густотравье источало цветочный дух вперемешку с запахом смолы разопревшего от дневного жара сосняка.
Вероника лежала на мягкой подстилке у огня и следила, как Маркелыч увлечённо таскает удочкой, на мушку из её волос, крупных радужных хариусов в устье небольшого ручья, вбегающего в Чёрное озеро.
Легкая голубая дымка окутала противоположный берег, густые ельники у воды. Пара гусей низко прошла с мощным шорохом крыльев над деревьями, переговариваясь. Ленивая истома разлилась по всему телу Недвигиной.
Куда-то в далёкое прошлое, как в забытый сон, провалилась Москва… суетная работа, трели телефонных звонков. Живой мир тайги обступил её, баюкал, исцелял душу и наполняя спокойной силой. Она ещё не ведала, что её ждёт завтра, но чуяла рядом с собой того человека, на коего можно положиться во всём и до конца.
Они ели уху из одного котелка, нежную рыбу. Вероника снова научилась улыбаться, отходил шок трагедии.
— Завтра поплывём, — прервал молчание Дубровин, — ох и любо мне сплавляться по рекам. За каждым кривуном что-то новое, неведомое до радости открытия.
Недвигина подошла к озеру, потрогала воду рукой, обернулась к дремлющему у костра Могутному и крикнула:
— В этом озере можно купаться?! Вода тёплая…
— Мо-ожно, гляди не утопни… не заплывай далеко.
— Я девкой Дон перемахивала запросто на спор, не потону.
Она отошла подальше, разделась донага в кустах и оглядела себя. За время скитаний в тайге сошёл лишний жирок, фигура стала подбористой и стройной. С разбегу нырнула в прозрачную воду и поплыла.
Долго купалась, плавала на спине, пристально глядя в голубеющее от востока небо. Она услышала призывной кряк и увидела выплывшую из прибрежной травы утку с выводком, кряква манила за собой суетливых утят, что-то им заботливо лопотала.
Солнце ещё висело над горизонтом, красное, раскалённое. Недвигину вдруг неодолимо потянуло на середину озера. Она невольно повиновалась этому зову и быстро поплыла саженками, как в детстве через полноводный Дон.
Костёр удалялся, солнце коснулось горизонта огненным краем, и в этот миг она ухватилась руками за конец шеста, торчащий над водой. Она обвила его ногами, низом живота чуя шершавую кору, слегка передохнула и, набрав в лёгкие воздуха, смело нырнула в глубину рядом с шестом, открыв глаза.
В детстве она слыла отменной ныряльщицей, даже среди ребят, за редкими голубыми раками, которые хоронились под земляными камнями у подмытого Доном обрыва.
Холодная и прозрачная до хрустальности вода казалась розовой от закатного солнца. Подступало чёрное дно.
Она сразу же наткнулась на груду ящиков, оплывших скользким илом, хаотично наваленных курганом почти до самой поверхности.
Загребая руками, она медленно шла, поднимаясь по склону этого кургана, всплывала вверх, а когда, хватанув свежего воздуха и отерев ладонью лицо, встала на самом верху пирамиды, то вода ей едва касалась грудей. Конец шеста торчал метрах в пяти.
Недвигина стояла на подводном острове жёсткой пирамиды из ящиков золота, пристально глядела на ускользающее солнце. И вдруг ей почудилось в его закатном свете, что стоит она по грудь в крови, даже тяжёлый смертный запах бойни ударил в ноздри.
Последний луч солнца всплеснулся за ощетинившейся лесом сопкой, и ей стало так страшно, как не было никогда.
Она готова была заорать, когда рядом выпрыгнула метровая щука в погоне за мелочью, она ощущала ступнями ног мертвенный холод, адскую силу золота, его дьявольский магнетизм… чревом своим чуяла твердость и шершавость осинового кода, его только что обвивала ногами…
Словно околдованная, пялилась на далёкий огонь костра, как на единственно спасительную искру в подступающей мгле. Медленно подняла глаза на небо, неумело перекрестилась мокрыми перстами и прошептала жалостным, отчаянным криком:
— Гос-споди… спаси и сохрани!
Она обернулась от заката на восток, жадно что-то ища. Яркая её звездушка замигала, засветилась из бездны космоса. И пришёл удивительный душевный покой… Сила небесная снизошла к ней, наполнила волей её члены и мозг, решительно сорвала и заставила стремительно плыть на огонь, не боясь уже ничего, кроме потери этого света…
Вернулась к костру потрясённая, озябшая, дрожащая всем телом, судорожно кутаясь в геологическую штормовку. Дубровин подал большую кружку кипятка с отваром каких-то трав. Она отхлебнула маленький глоток и подняла на него взгляд.
— Какая чудесная заварка, душистая, пряная. Дадите рецепт?
— Я тебе всё отдам и всему научу… Пей, согрейся. Этот шаманский чай целителен. Лучше и чище всякой водки бодрит. Пей-пей. В нём и свежий золотой корень, и гриб особый, и травка редкая, и корешки иные.
Она жадно выпила кружку и, действительно, лёгкий и радостный хмель вскружил голову, её обступили яркие краски и пронзительно обострилось обоняние. Ушли все страхи, хотелось танцевать, петь, говорить и говорить…
— Это что, шаманский приворот?
— Не бойся, сам ить пью, видишь… травки разные бывают, на них что хошь можно сотворить… и жизнь… и смерть… А этот отвар силу даёт, радость. Иной раз в тайге умаюсь, еле ноги тащу. Так вот запаришь котелок, выхлебаешь — и опять ноженьки несут резвые.
Я ить с тунгусами многие года жил, даже шаманить могу, коль нужда приспичит, ихний шаман меня обучил… потому и не боюсь озера… хоть и вправду место тут тяжёлое, смертное. Ложись спать, завтра — денёк трудный.
— Не хочется, какой теперь сон, — она тихо улыбнулась, смежила веки и запела тихим печальным голосом старинную казачью песню, памятную с детства.
Дубровин завороженно прикрыл глаза, лежал у костра на боку, вытянувшись во весь свой гвардейский рост, сладко подперев голову рукой.
Слушал, повторял про себя слова песни, едва шевеля губами, потом резко сел, свесив тяжёлые руки с колен, пристально взглянул на поющую женщину, а когда она допела последний куплет, негромко промолвил:
— Помнишь, я обещал тебе песню Ижевского полка; с этой песней мы шли в штыковую под гармони… Это был лучший полк Каппеля, весь из рабочих. Это были убеждённые люди!
Какая страшная трагедия гражданской войны прошла передо мной и записана в трёх тетрадях! Трагедия! Были они патриоты русские, которые поняли, что Россию разложили, отдали на слом и продали ростовщикам. В этом убедил ижевцев Каппель…
Маркелыч напрягся, встал во весь рост над костром и глухо, надрывно запел… У женщины побежали холодные мурашки по спине. Это было не пение, а стон… это был гимн Ижевского полка…
Глаза Дубровина огненно взблёскивали, тулово склонилось вперёд, разошлись руки, словно он ещё держал трехлинейку с отомкнутым штыком.
Унимая внутреннюю ярость, он пел тихо, едва слышно, но показалось, что сквозь ночь… тайгу… годы… сквозь просторы России, гортанно и под могучий рёв гармоней… чеканя шаг… шёл Ижевский полк.
