Воля Чингизхана работала даже после смерти. Досель могила его не найдена… никто не нарушит вечный покой.
— Но, разве можно оправдать это золото, — Вероника кивнула в темь на озеро, — оправдать кровью безвинных и верных людей?! Ведь, те, кто утопил казну, тоже служили идее. Не пойму…
— Отнюдь… Вишневский использовал алчность. Его агентура донесла о тайных переговорах, о передаче этого золота то ли японцам, то ли красным, а может, и тем и другим сразу. Руководил утоплением участник переговоров в чине штабс-капитана в окружении верных ему помощников.
Если бы сотня не вырубила их на хуторе, золото было бы скоро поднято и похищено, передано. Но штабс-капитан поспешил выкупить свою душу за казну, ему не принадлежавшую… Генерал допросил капитана лично и лично его пристрелил, когда тот сознался и назвал озеро в Долине Смерти.
— Ужас…
— Нет в этом ничего ужасного… война идей. Сила и дух белой гвардии руководили генералом… Идея возрождения России. Это был очень умный и дальновидный человек. Тайный носитель энергии русского возрождения.
Он сделал очень многое для русской эмиграции, — но так и не открылся, как бы ни было трудно, какие бы политические силы и партии ни требовали денег для борьбы с красными… Харбин кишел провокаторами, агентурой ГПУ и многими разведками мира.
Вишневский понимал, что не пришло ещё время. По его мнению, Россия должна была пройти жуткое чистилище, через унижения, кровь и нищету, смерти, чтобы народ её опомнился и осознал Богоносную силу свою, поверил в возрождение и сплотился, поднялся с колен и сбросил оковы. Обрёл единый дух!
Дубровин говорил и говорил, она смотрела на него, жадно слушала и впитывала каждое слово, переживала вместе с ним и страдала от исповеди. Она опять ощутила, как некая благостная сила овладевает ею, всё прошлое и далёкое становится близким, до боли сердечной дорогим ей.
И пришли на намять его слова над скорой могилкой убиенных казаков: «Господь заставил мучиться всю жизнь…»
И снова в муках, в страданиях было лицо Дубровина, она видела с болью, как мечется его душа и трепещет в надрыве прошлого, невозвратного, неотмолимого греха потери России, в тоске и горе, в слабой надежде…
— Боже-е… — прошептала она, — как же он несёт такой крест? Боже, помоги ему… и прости… Господи, и мне дай силу так терпеть и надеяться… разумно и прямо действовать и верить… Дай мне твёрдое убеждение истины вечной России… Боже…
Измождённый Дубровин давно уже спал в палатке, а она всё сидела у костра… и губы всё шептали, шептали…
За три дня сплава по реке они были далеко от Чёрных озёр. Лицо Веры загорело, нос шелушился, да и Маркелыч разительно переменился, окреп и тоже посмуглел. Каждое утро тщательно брился, шумно обмывался до пояса холодной водой и принимал из её рук полотенце.
Они сроднились за эти дни до того, что она перестала стесняться Дубровина, раздевалась при нём в сумраке палатки и залезала в свой нахолодавший спальник. Сразу окутывала её тревожная тишина, женское беспокойство к нему и тревога…
Она поймала себя на мысли, что уже не считает его стариком, её влекло к нему, тянуло, как никогда… Она страшилась этого бабьего безумства, телесного и духовного влечения. Слушала во тьме его мерное дыхание, его стоны во сне… виделось ему что-то страшное, неведомое ей.
Тогда она сжималась в комочек в своём спальнике, мучаясь бессонницей, тревожно слушала шорохи, тиская рукоять пистолета в головах. Она была готова защищать его от зверя ли, от человека…
Жаркая плоть её разогревала спальник изнутри, она ворочалась, билась в этих тесных объятиях, изнемогала. Трогала себя всю руками… набухшие груди… жаждущее любви лоно…
Словно сам дьявол потешался над нею, возбуждал плоть, голову, сушил губы жаром неутолённым, толкал на грех тяжкий.
Тогда она вставала во тьме, чтобы не разбудить спящего, осторожно выходила к реке и погружалась в неё обнажённая, остужала до окоченения тело своё, мысли свои… Наспех вытиралась и ныряла опять в спальник, до боли жмуря глаза, принуждая себя уснуть.
По расчётам Дубровина, до Зеи оставался один день сплава. Они затаборились на ночлег невдалеке от воды, поужинали и готовились спать, когда к костру вышли из темноты двое молодцев.
Могутный посмотрел на них и сразу понял, угадал по осанке, по пронзительному мертвенному взгляду этих двоих и уверенности, что пришли они по их души…
Да они и не скрывали радости, признав сразу его по росту, по оперативным снимкам розыска из давних агентурных дел, а уж Недвигину — тем более. Один из них сразу же вынул пистолет и строго проговорил:
— Вы арестованы!
— Что ж поделаешь, — спокойно ответил Дубровин и ладил в кружки кипятку со своим отваром, — попейте таежного чайку, поговорим…
Они настороженно взяли кружки, нехотя отхлебнули и скривились, старший приказал:
— Собирайтесь, тут недалеко лесовозная дорога, там наша машина, неделю дожидаемся вас. Поедем в Зею, там персональный самолёт. Где остальные? Где Гусев?
— Ох, и долгий разговор, паря, — сухо ответил Дубровин и печально вздохнул, оглядывая с ног до головы стоящих.
— Аркадий, надень ему наручники, — сказал старший.
Недвигина громко зарыдала и скрылась в палатке. Заломив тяжёлые руки старика за спину, пришлый громко сопел, силясь обхватить браслетами ширококостные запястья Маркелыча.
Это ему удалось с большим трудом. Холодное железо больно давило, намертво, словно собачьей хваткой взрезало кожу.
— Вер-ра-а! — глухо прохрипел Дубровин. — Вот и всё… Прав был Каппель и его полк! Продадут нас с торгов, как скотину… Боже! Неужто всё…
Пришлые рылись в их вещах, нашли в рюкзаке мешочек с золотыми монетами и радостно сунулись к огню, перебирая их и считая.
Маркелыч сумрачно глядел на их добротные кожаные плащи, средь жаркого лета одетые, на их пустые бегающие глаза и сразу понял, что не местные это оперы… из самой Москвы посланы.
Уловил, как алчно переглянулись они, сговорились глазами над золотом, и стало ему тошно… тяжко, муторно от их прикосновения к нему… к золоту.
Он напряг руки, силясь разорвать цепочку наручников за спиной, но они щелкнули зубчиками и ещё глубже въелись в кости, пронзив мучительной болью…
Недвигина всхлипнула и посмотрела остановившимися, расширенными глазами на людей у костра через отвёрнутый вход палатки. В голову ударил жар, обжёг щёки, чувства и мысли метались, как пойманные в клетку дикие птицы. Отвороты палатки были алыми от огня, пугающе струились и ворожили…
Она видела сутулую спину Дубровина, никелевые челюсти наручников на его кистях… в один миг поняла, что не его теряет сейчас, а что-то большее… своё, переданное им ей навсегда, сокровенное и могучее…
Она всё тонко слышала… как шумит река, хруст ветвей в тайге под копытами сохатых, тяжкий вздох медведицы на далёкой сопке и как чмокает, сосёт её детеныш молоко, слышала всплеск рыб на перекате, тревожный гул воды.
Чувства обострились в ней, она первобытно-жадно втягивала ноздрями дым костра, запахи тайги и цветов, прель речного берега, скривилась от духа чужого мужского пота, отдающего чесноком и дорогим одеколоном… она видела всё с высоты птичьего полёта, а сердце грохотало в груди, холодели руки и мозг…
Внезапно пришло спокойствие, опять почуяла ту силу, животворно вливающуюся в её кровь…
Когда чужаки переглянулись алчно над золотом, она тоже перехватила и поняла их взгляды и
