богатство, а я вот вынужден открыться, помирать скоро… не могу с собой унесть.
Сгодится оно, золото это! Я чую нутром, што ох, как сгодится и добром помянут! Но, ежели ты — худая баба и плохо распорядишься русским золотом. Господь тебя покарает! Это я тоже ведаю… Сгибнешь! Помни!
С этого дня ты — наследница! Берегиня! Там ево, — дед кивнул головой на озеро, — аш шашнадцать подвод сгружено. Эко?!
— Шестнадцать подвод?!
— Да-да… и кони отменные были, да и сани особого ладу. От семидесяти до ста пудов на кажнем возу… вот и прикинь, помножь на шашнадцать.
— И что же мне теперь с этим золотом делать?
— Береги… Как застареешь, чуять смертушку станешь, коли раньше оно не сгодится для России, то передай тайну доброму человеку… сыщи ево, как я тебя сыскал. Ить чую нутром, што ты не подведёшь. Бог прислал тебя… Он всё видит!
— Не захвалите, — вяло усмехнулась Вероника, пересыпая тяжёлые монеты из ладони в ладонь, — вот махну с этим золотом за границу, яхту куплю, самолёт свой, мужа из знаменитых артистов найду, буду жить в замке старинном, с прислугой и собаками, — она озорно косилась на деда, дразня его.
— Не бреши. Пустым словам волю не давай! Сурьёзно гутарим, а ты шутковать надумала… Сотню монеток отсчитывай, в рюкзаке мешочек уготовлен, это нам на обжитье… остальное вот тут прирою, место запомни накрепко, заруби в памяти, выжги железом калёным несмывное тавро…
Когда России худо станет и опять люд начнут изводить… Когда война подступится к нам, может, и сгодится это золотишко на правое дело. Десять ящиков я отдал с другова места супротив Гитлера… ловко получилось, вроде как нашли рабочие в старом склепе… а путь я указал. Так и живу. Банкир?!
— Банкир! — усмехнулась Недвигина. — Банкиры — партизаны на своей земле… Страшно.
— Правильно гутаришь… нет русскому места в России, выживают, гонят в рабство, нищетой изводят… Все видно и знакомо. Беда, девка! Хучь бы один справный мужик русский пришёл к власти, сын Отечества, умняк и Хозяин! Вот тогда сгодится золотое наследие, такому можно будет чуток пособить.
— А почему вы разговариваете как-то архаично? Ведь, вы же полковник царской армии? Значит, было образование, правильная и культурная речь?
— За правильную речь в НКВД к стенке ставили, а особо в ЧК и ГПУ… за офицерскую выправку, за чистое бельё. Комиссары знали своё дело… иной раз за белые и чистые руки расстреливали. Вот меня жизнь и обучила играть… а потом обвык. Сладок русский язык. И ты не чурайся ево… не слухай учёных советов, многое погубили под видом прогресса.
Москва — ещё не Россия! Пустой, сорочий и вульгарный язык босяков — не признак культуры, а признак вымирания, исчезновения нации, утери ею своих дедовских корней, родовых… Так-то, девка. Небось у вас на Дону язык сохранён в станицах?
— Сохранился, но молодёжь стесняется его, норовят говорить по-городскому.
— Зря! Городские должны учиться у простых людей. Ладно, поплыли к биваку. Карарбах скоро вернётся с охоты, свежиной побалует нас. Да пора выходить из лесов. Ухорон нам я уже надумал. Будем пробираться в Якутскую землю. Там на время затаимся, документы в Алдане старые друзья нам сварганят, обличье изменим… не впервой.
На биваке Маркелыч достал ножницы из своего рюкзака, бритву и уселся на сухую валежину. Разделся до пояса.
— Вера, а ну иди сюда. Смахни мне накоротко волосьё с головы и бороду напрочь, стану бриться теперь. Позаимствовал лезвия и бритву у покойного Гусева. Стриги!
— Да я никогда не пробовала стричь.
— Пробуй!
Вероника запустила пальцы в его гриву и начала осторожно срезать длинный седой волос. Со спины близко разглядывала могучий торс его и дивилась. Ровная, гладкая кожа без признаков старения; под нею играла, шевелилась сила.
— Не могу поверить, что вам девяносто три года! В Кремлёвке довелось немало лечить донельзя изношенных шестидесятилетних, обрюзгших, жирных и слабых. А такого не встречала! Вас надо показывать врачам на симпозиумах.
— Я те травки открою такие божественные, что сама скоро запляшешь незрелой девкой, — усмехнулся Маркелыч, разглядывая клочья сивой бороды на ладони, — вот счас побреюсь и сватов к тебе зашлю… Мило дело…
После стрижки сел на корточки у воды и намылил лицо. Брился тщательно, долго приглядывал в маленькое зеркальце.
Вероника разогрела на костре обед и вскипятила чай, а когда подняла глаза на вернувшегося от берега старика — обомлела… Весело глядел на неё вприщур розовощёкий мужик.
— Ну-у-у! — только и промолвила в изумлении. — Да вас сроду не угадать!
— Дай-то Бог… токма угадчики будут шибко мудрые, мне бы ишшо росток свой сократить на треть.
После обеда он натащил к костру каких-то корней и трав, долго отваривал, томил их в котелке на углях костра и подступился с ножницами.
— Теперь ты усаживайся на бревнышко, твоя очередь.
— Может быть, не надо? Женская причёска дело тонкое, лучшие парикмахеры Москвы мне её закручивали.
— Садись-садись… надо, девка. Шибко ты яркая и приметная и дюжесть красивая, для любого мужика соблазн от тебя пышет, а он шибко памятен… а ить на люди выходим. Постриг в монахини тебе произведу… нету уж у тебя жизни мирской с моей тайной, счас сама себя не угадаешь… И чтоб другим неповадно было… Надо!
Он ловко орудовал ножницами, срезая пушистые локоны, и довольно крякал. Потом принёс в котелке остывший настой, низко склонил голову Вероники к земле и стал осторожно втирать густую жидкость в кожу, перебирая меж пальцев мокрые, короткие волосы. Укутал её голову полотенцем и проворчал:
— Готово! Через полчасика сполоснёшь в озере и просушишь. Эко солнышко разыгралось! Любо жить на белом свете.
Всё выполнив в точности, просушив шелковистый волос, она глянула на себя в зеркало и расхохоталась. Из брюнетки — превратилась в блондинку с естественно русыми волосами.
— Как это вам удалось?!
— Жизнь… Если бы ты знала, девка, как я чудил раньше… Из молодца мог в старца обернуться, в калику перехожего. Один раз весь Благовещенск ГПУ перевернуло, а я сидел в отрепьях у них на виду, на паперти, милостыню клянчил и язвы налепные на ногах казал… Всяко было. Жизнь!
Он тщательно собрал волосы свои и её отдельно, потом резко соединил их и сжал в широких ладонях в один комок, завернул в тряпку и привязал тяжёлый камень. Забросил в Чёрное озеро.
Вероника внимательно смотрела за ним, она знала от бабушки, что волос надо зарывать, ибо колдовские силы могут навредить, сглазить, навести порчу, используя волос твой.
Она не противилась этому соединению чёрных и седых локонов, напротив, она обрадовалась этому, почуяла слияние их, закружилась слегка голова, она ощутила погружение в холодную глубину и увидела огромную рыбу, икряную и тяжёлую, трогающую плавниками тугой свёрток на дне…
Карарбах подошёл к костру неслышно, испуганно пялился на сидящих людей и цокал языком. Смятенно проговорил, озираясь вокруг:
— Собсем молодой Амикан! Девка полинял, как белка весной! Шибко страшно! Злой дух Харги… место худое, — ошалело тряс головой, щупал своё лицо руками, теребил жёсткий волос.
— Не бойся… олень зимнюю шкуру меняет летом, зачем мне в такую жару борода и лохмы, сам срезал.
— Шибко худое место, — не унимался эвенк, бросив двух убитых глухарей к костру. — Кочевать на бор ната, убегать ната… Души предков ворчат… у-у-у сердятся, шаманы злятся… пропадай тут, помирая собсем! Озеро проглотит нас… Кочевать ната…
