скривилась от брезгливости, от их алчности.
Такие взгляды она помнила по работе в Кремлёвке, когда номенклатурные пациенты лапали её, зазывали в массажную, в сауну, на правительственные дачи… Для них она была вещью, рабой без роду и племени.
Вся недолгая жизнь мигом пролетела перед её взором, и она поняла вдруг отчётливо, ясно, что не хочется опять туда, в ту жизнь.
Дубровин дал ей право быть собой, испытывать радость, страх и боль, разбудил в ней совесть, человеческие муки и ещё нечто такое, в чём она сама себе боялась признаться… этому пока не было названия…
Она скорбно вздохнула, ей стало жаль этих натасканных ублюдков, пришедших за ними, не желающих знать, что в ней творится, недооценивших её, женщину, узнавших её по анкете… даже в мыслях не допускающих сопротивления с её стороны… самоуверенных в своей силе и ловкости жить…
Она спокойно вынула из спальника тяжёлый пистолет, уверенно сняла предохранитель и поцеловала холодный ствол… Женский палец мягко нажал спуск…
Маркелыч вздрогнул и отшатнулся в сторону. Из палатки громыхал пистолет Стечкина, пока не вышла обойма…
Пришлые надломились и рухнули, сраженные наповал… это он сразу понял. Вера появилась спокойная, сжимая обеими руками оружие и вытирая о своё плечо слезы. Деловито промолвила:
— Где ключи от наручников, у кого?
— Вон… у кучерявого. Ты где стрелять-то так выучилась?
— В палатке, — жёстко усмехнулась она, обшарила карманы убитого, нашла ключи и освободила руки Маркелыча. Наручники с остервенением кинула далеко в реку. — Вот и всё… Дубровин… теперь и я повязана кровью с тобой, с золотом… Плохо, если их много там у машины. Что будем делать?
— Партизанить! — Он обыскал убитых, прочел документы при свете костра и тревожно проговорил: — Да-а-а… серьезно за нас взялись… Это не милиция, не КГБ… Это волки из той стаи, которая вцепилась в горло России…
Под плащами у убитых оказались короткие автоматы нерусского производства. Оружие, запасные обоймы и четыре лимонки старик забрал. Перевязав штанины у ступней убитых, он набил в брюки и за пазухи тяжёлых голышей, утопил их с переката в глубоком улове реки.
Документы бросил в костёр. Тут же свернули табор, избавились от палатки и лодки, и почти налегке двинулись вдоль берега. Скоро вышли на пересекающую сосняк лесовозную дорогу.
Особым зрением таёжника Дубровин увидел ночью стоящую на обочине машину. Осторожно подкрался к ней, заглянул внутрь.
— Кажись, никого, я так и думал, когда ключи у одного в кармане сыскал. Поехали, девка… скорей от этого места, — он уверенно завёл «уазик». Вера села рядом, бросив на заднее сиденье рюкзак со звякнувшим оружием, а сверху положила туго замотанную в брезент булатную шашку Дубровина, с которой он так и не пожелал расстаться.
— Хорошая машина, ходкая, — довольно проговорил он.
— Когда вы научились водить… в вашем возрасте…
— Я — русский офицер!
— Я тоже могу водить, у меня в Москве своя машина. Была, — она тяжело вздохнула. — Когда устанете, я пересяду за руль.
— Ты не переживай, — успокаивающе прогудел Дубровин. — Не кайся в их смерти, нам ишшо не такое придётся повидать. Я так думаю, что про этих волков знает мало народу, даже машина у них не милицейская, а взята с производства у геологов… на дверце снаружи эмблема-крылышки.
Пара дней у нас ещё есть в запасе, а потом начнётся кутерьма, как в Москве хватятся их… Там тоже головы есть, перекрыли все реки, все мои привычки изучили… в волчарне. Но и мы не дураки. Не падай духом!
— А я и не переживаю, — громко ответила она, — это же были нелюди. Мне показалось — они пришли уже мёртвые к нам. Падаль! Зомби… в Природе не должно быть нечистого… она этого не терпит…
— Что? Что ты говоришь? — Дубровин приостановил машину и удивлённо взглянул на нее. — Ты это действительно почувствовала?
— Да! Но я начала это понимать ещё тогда, когда ты мне рассказал об эвенках… у той Ели… Люди живут праведными законами природы. Так должно быть! Не пакости на земле! И не смотри на меня так… Если женщина начинает убивать… это страшно. Знаю, её право — давать жизнь… Но есть высшая философия чистоты.
Ты — человек Любви, Дубровин… редкий человек. Ты живёшь по Законам Любви: к России, к своей земле, к людям… Но есть опасные болезни, от которых можно спасти только кровью… Как добраться до главной опухоли? Золото тут не поможет…
— Ты меня пугаешь, девка… Ты чё буровишь? Не рехнулась ли? Поразмысли, да что ты одна против них всех?!
— Подумала… Надо что-то делать. Народ устал ждать. А ведь, враги наши сильны только деньгами…
— Угомонись… — остудил Дубровин.
— Не-е-ет, — она словно не слышала и твердила: — Деньги — их оружие! Деньги…
Машина подпрыгивала на ухабах, стремительно неслась, размётывая жидкую грязь с дороги… Утром закатили машину в густой ельник, чтобы её не заметили с вертолёта, дальше тронулись пешком. Опять шли ночами. Дубровин хотел бросить чужое оружие, но Вера, испробовав автоматы, воспротивилась.
— Казачья кровь в тебе бунтует, девка, — усмехнулся Маркелыч.
— Казну защищать пригодятся, — коротко отрезала она. Изголодавшиеся, худые, они стояли друг перед другом, глядя в глаза друг друга, и Дубровина поразила её суровая одержимость, её уверенность в себе. Растрёпанные русые волосы окаймляли её обветрившееся лицо, потрескавшиеся губы были слегка сжаты, лёгкие морщинки легли у висков.
— Сколь лет тебе. Вера?
— Тысяча… — усмехнулась она. — Тоже мне, полковник Генерального штаба, а спрашивает женщину о возрасте. — И повторила: — Тысяча. Я, как будто, прожила их все… Но чувствую себя молодой, сильной…
— Да-а, если кто и спасёт Россию, то женщины!
На дневках она мало спала. Зачитывалась дневниками Дубровина, тормошила и донимала его вопросами. Всё перевернулось в её сознании, вся школьная история оказалась глумливой ложью. Она верила ему.
— Почему же проиграл Колчак? — спросила она как-то. — Если он был так умён и смел. Это же просто идеал по вашим записям. Неужто были такие люди? В чём он ошибся?
— Ты ещё не прочла третью тетрадь, там всё есть, — Дубровин полистал дневник и скоро нашёл запись, стал медленно читать:
…Беда Колчака заключалась в том, что он действовал нерешительно. Побывав в Америке и проанализировав весь ход революции и гражданской войны, как и Каппель, он разобрался и действительно поверил в страшную силу мирового иудомасонства. И посчитал себя обречённым. Ибо непримиримо, яростно стоял за неделимую Россию.
Был уверен и не скрывал того, что послереволюционный строй России должен вершить только Земский Собор в Москве, как честный патриот, он не шёл ни на какие сделки с иностранными державами. Как святыню хранил золотой запас русских банков.
Он жёстко отказал областникам-сибирякам в отделении Сибири и создании прочной власти в союзе с Японией. Последние предлагали две своих армии, дабы отсечь Сибирь по Урал и взять её под свою охрану, если адмирал подарит им весь Сахалин, убеждая, что оккупация Сибири надолго ими исключена по причине
