истощаться и вопль стихать, кто-то прорвался:
– Кого слушаете? – Прорвался и потонул в новом взрыве. – Воровской завод!.. – надсаживая голос, пытался кто-то перебороть громаду. – Скоп и заговор!.. Подрез… разбойник… убийца… блядун!..
Воевода князь Василий кричал, Федька его признала по «блядуну». Говорить воеводе не давали, каждый отчаянный возглас его перекрывался криком, свистом, издевками. Должно быть, князь Василий показался и ушел – голосом уже ничего не нельзя было взять.
На площади кричали, чтобы сказывал Подрез измену. Полной тишины не было. Подрез, не смущаясь, слышат его или нет, кликал с передышками все то же: воеводу сопрягал со словом измена, а себя – со словом правда. И этого было достаточно, чтобы поддерживать шум.
– Для того Васька посадил меня в железа, – играя голосом, сообщил еще Подрез, – чтобы скрыть безбожное ведовство и колдовские свои затейки! – И повторил то, что могло показаться среди множества бездоказательных обвинений случайно оброненным словом: – Васька Щербатый – злой колдун!
Несколько народ должен был все же попритихнуть, заставил-таки Подрез к себе прислушаться.
Однако не продолжал. Вместо Подреза заговорил кто-то другой, с первых же слов знакомый.
– Колдун Тимошка ходил по двору кругом, – заговорил этот человек срывающимся, изломанным от напряжения голосом. – Руки вот так заложит и ходит! Вот так… – Человек, очевидно, показывал как. – Вот так вот ходил круг двора, – повторял человек, уцепившись за первое же обстоятельство, которое успел сообщить, не потому, что оно представлялось особенно важным, а потому, вероятно, что, потерявшись, боялся оставить натоптанное место. – Левую руку локтем на ладонь… на правую. И ходил! Да! Тому это было года с два или с три назад в углицкой вотчине его, князя Василия, в вотчине князя Василия Осипова Щербатова. Я сам видел! В селе Понешвине.
Свидетеля сбивали вопросами, не относящимися к делу выкриками, но больше он сам сбивался, никак не мог обрести смелость речи.
– Да что Тимошка-то, скажи! – понукали его.
– Тимошка? Ведун Тимошка, в селе Понешвине Углицкого уезда его всякий знает. Князь Василий-то, боярин мой, Осипов Щербатый с ним в бане мылся.
Афонька! – прозрела Федька. Афонька Мухосран это, бесталанный ее попутчик в Диком поле.
– Колдун Тимошка с князем Василием в бане мылись вдвоем. А меня отослали.
Послышался смех, но смеялись недолго – не до веселья было.
– Сам-то ты кто? – заорал в окно что было мочи один из тюремных сидельцев. И хоть истошный вопрос этот исходил из-под лестницы, из-под Афонькиных ног, тот отвечал, естественно принимая в общую громаду и тюрьму.
– Афонька я, Мухосран, холоп князя Василия Осипова Щербатого. А еще говорят: Мухоплев. Или: Мухоклеван. И еще: Сухоплев кличут. А иные говорят: Кузнец. Мухосран я, Афонька.
– А Тимошка?
– А Тимошка – ведун. С князем Василием в бане мылся вдвоем. Тимошка клал в воду крест, и на воду шептал, и водой той князя Василия Осипова Щербатого, боярина моего, обливал. И еще они шептали на воду и клали туда коренья, и в воду смотрели, призывали бесов. Бесы показывали им в той воде, где что случилось. Кто кого испортил показывали.
– Ты будто этих бесов видел?! – послышался взыскующий голос.
– Видел! – вскричал Афонька. – Их тогда у князя Василия во дворе не счесть было, что трава сорная. Зашел я вечером на конюшенный двор, а враг на лошади сидит въяве!.. Морда… Что свинья. Тупая. Тут – во!.. Шерсть… Язык красный, длинный. Глаза горят красные. Черный весь. Здесь так… Обротью я его по роже и съездил! Оброть у меня в руках была. Соскочил враг с лошади, завизжал, побежал мимо хором к бане и на заднее крыльцо. И там взоржал жеребенком. Всю ночь нечистый дух ломал лошадей. На утро пришли в конюшню, а лошади изломаны. Одна лежит в яслях, повалилась, другая под яслями. Их всех из конюшни вытащили вон.
– А Тимошка?
– А Тимошка-ведун с боярином моим, с князем Василием Осиповым Щербатовым, ездили на людях! Как они вышли из бани, боярин мой и Тимошка, сели в сани. Велел боярин мой, князь Василий Осипов Щербатый, людям запрягаться в сани. И так их вдвоем тянули через двор от бани до хором!.. Был я сорок недель в цепях у московского объезжего головы Терюшного Облезова, – не заботясь о связках, продолжал Афонька свою повесть. – Московский объезжий голова Терюшной Облезов хотел меня насильно от живой жены да на другой женить. И для того мучил меня в цепях и морил голодом. Я от него сбежал, чтобы не преступить мне святую евангельскую заповедь… и закон… – говорил Афонька со слезой в горле. – Пришел я обратно к боярину моему прежнему на сопас. Пришел к нему сопаситься и кинулся к нему в ноги. К князю Василию Осипову Щербатому. – Снова слышались слезы. – Пришел я… – голос пронзительно взлетел и оборвался в рыданиях. Перед людской громадой Афонька плакал навзрыд. Стояла строгая тишина. – Жену мою Анютку… и с сыном Сенечкой… боярин мой, князь Василий Осипов Щербатый, без меня, как меня два года не было, замуж выдал насильно… За Карпа Максимова замуж… – Голос смазался, Афонька говорил трудно, и наконец ничего уже нельзя было понять во всхлипах – продолжать не сумел.
Толпа гудела, толковали между собой сидельцы. Тогда вмешался опять Подрез; красивый, сильный и наглый послышался его голос:
– Да был Васька Щербатый не один – с потаковщиками, которые ему в его государственной измене помогали, прельстились на винную его чарку и добра ему во всем хотели. А потаковщики его такие именем: стряпчий Лука Григорьев сын Дырин!.. – Подрез замолчал, давая время подтвердить или оспорить произнесенный им приговор.
– Изменник Лука! – раздался крик, и толпа загудела. – Потаковщик воеводский, изменник!
– Лучка-то, ах! Дырин! – воскликнул один из сидельцев, оглядываясь на товарищей, голос его выражал ошеломление, курносое простодушное лицо с задранной бороденкой, с детскими голубыми глазами – растерянность, как при неожиданно подвалившей удаче. – Лучка-то, господи! Рыбные сети у меня отнял, да не в одно время! Вот уж слово: негодяй! – Еще голубоглазый сиделец опомниться не мог от такого поворота судьбы, а Подрез уж выкликал нового изменника:
– Дворянин Петр Григорьев Кашинцев! – Подрез объявлял громким, но ровным, бесстрастным голосом, самый лад которого должен был исключать личное – счеты.
Уже тогда мелькнула у Федьки догадка, что «скоп и заговор», как назвал происходящее воевода, было точным определением. Скоп налицо, и заговор, очевидно, существует. Вспомнилось ей в не до конца еще ясной связи собрание в темном доме, куда ходила она с Прохором. Ни Дырин, ни Кашинцев, похоже, не были личные враги Подреза, и не сам он определял, кто изменник, а кто нет: имя Кашинцева было встречено дружным и злобным гулом.
Продолжать не давали. Подрез пытался и третье имя назвать, но вынужден был, не досказав, замолкнуть. С Петькой Кашинцевым толпа не хотела расстаться. Слышался крик и в других криках тонул, нельзя было ничего понять, пока не прорвался самый настойчивый, не заставил себя слушать:
– Петька, холопы его! В лес ходил – ограбили! Люди Кашинцева меня на дороге переняли – грабили! Рубашку сняли. Две шляпы – с меня и с малого. Крест серебряный, два пояса, пеструю опояску, кафтан, нож и… (не слышно стало) денег!
– …Челом бил в бесчестье ложно! – надрывался другой голос. – Как посул взял – три рубля, так и бесчестья не бывало!
– …Гусыню, двадцать пять утят, да шестеро стариков утят!
– …поклепав бараном…
– …вдову Арину…
– …беглого…
– …грабили…
– …искал, изубытчил!
– …а у него отпускная на руках! Во как!
– В гусях обида моя!
– …поклепав книгою, а книгу-то поп заложил, Михайло!
– …и по поруке Алексея Полтева…
– …ограбили…
