Когда б до того не пели.
Теперь это было невозможно. Начальника судного стола встретили тяжелым молчанием. Подходили поглазеть – никто словом не задевал, просто смотрели. А Шафран, оробев, мешкал на лестнице. Он прибыл сюда раздетым, в одной не подпоясанной рубашке без ожерелья, видно, содранного.
Народ накапливался и теснился, образуя круг, – такой, как на площади, но поменьше. Неспешно явился тут, выступил из толпы ложечник – обросший по самые ноздри черной как смоль бородой цыганистый мужик с темным глазами. Скоморох был в рубахе и в вольно накинутом на плечо кафтане с серебряными галунами. Он протянул руку – Шафран отпрянул. Но ложечник упорно молчал, не опуская подставленной горстью руки. Кто-то в толпе сказал:
– Влазное.
– Как? – глупо переспросил Шафран. Никому не нужно было объяснять, что такое влазное, – плата старожилам от новичка. А начальник судного стола Шафран это слово, может, прежде всех тутошних старожилов выучил – да вот же беспомощно потерялся, не умея примерить его на себя.
– Пять копеек денег – влазное, – угрюмо повторили в толпе.
– Нету! – со слезой, сорвавшись голосом, отвечал Шафран. – Всё оба-ба-ба… – губы зашлепали, он злобно мотнул головой: – Ничего на мне нет!
– Мы на правеж ставим, коли денег нет! – предупредил скоморох. – Гаврило!
Гаврило, очевидно, исполнял обязанности палача и по внутритюремным делам, он начал пробираться вперед, да Шафран сообразил быстрее: с трусливой поспешностью уселся на ступеньку и сдернул один сапог и другой.
– Что, мужики, примем за влазное? – обратился к народу скоморох, забрав сапоги.
Удивительно, но в тот же час, когда выкуп за благополучное прибытие был от Шафрана получен (точно так же как взыскали вчера копейки и с Федьки), – в этот миг настроение тюрьмы переломилось и напряжение спало. Один только Шафран не успел понять значение перемены: его признали товарищем, таким же, как любой другой, тюремным сидельцем. Не понимал Шафран счастливого для себя и страшного для себя события и все озирался в ожидании каких-то особенных, отдельных, нарочно для него предназначенных напастей.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ. СИЛА И СЛАБОСТЬ ДОБРА И ЗЛА
Засиживаться, впрочем, Шафрану не дали: в очередной раз открылся потолок, последовательно избитый, раздетый, разутый подьячий поспешил убраться с дороги. Придерживая саблю, начал спускаться служилый, бодро застучал каблуками и задержался отцепить задравшуюся полу кафтана.
Когда человек нагнулся, Федька обомлела. Вооруженный с ног до головы Прохор – за широким казацким поясом торчал тяжеленный пистолет с медным набалдашником на конце рукояти, саблю дополнял не многим меньше ее кинжал, – Прохор явился за ней в тюрьму.
Потребовалось усилие, чтобы не вскрикнуть, не позвать, не махнуть рукой. Сумела она все же догадаться, что не нужно этого. Не следует привлекать к себе внимание и показывать, что она знает, зачем спустился в подполье казацкий пятидесятник.
За Прохором показался еще служилый, тоже с саблей. Они остановились, приглядываясь в полумраке. И тут не только Федька онемела – вся набившаяся возле лестницы толпа тюремников, подавшись вперед, замерла.
– Ага, болезненный мой! – обрадовался Прохор. Он говорил вольным, занесенным с площади, с ветра и солнца голосом, от которого стиснулось сердце.
А скованная своим гнетущим опытом Федька не сумела в ответ и слова вымолвить.
– Собирайся, – объявил Прохор и, оглянувшись, осознал наконец обращенные к нему взгляды. – Круг взял тебя на поруки – работы много.
Но это, про работу, нужно было сказать для сидельцев, которые остаются в тюрьме, поняла Федька.
– Здорово, мужики! – продолжал Прохор без заминки.
Ему ответствовали, но как-то настороженно, выжидательно, и Прохор улыбнулся – натянуто.
– Пошли, – поторопил он Федьку. – Что тут твоих вещей?
Она же мешкала лишь по той причине, что он закрывал ход наверх, – птицей бы подлетела, но Прохор и сам не поднимался и ей не давал.
– Так этого на поруки? – спросили из толпы.
– Этого? – повторил Прохор и посмотрел на Федьку, как бы сам себя проверяя: этого ли?
– Остальных? – глухо спросил скоморох, все еще державший в руках Шафрановы сапоги. Висевший на плече кафтан соскользнул, и он поймал его, не глядя, за полу.
– Мы не бунтовщики, – зачем-то улыбаясь, отвечал за Прохора его товарищ, веселый хлопец с длинным изломанным в драке носом.
– Круг решит, – добавил Прохор с несвойственной ему важностью, – по вине каждого. По государевым указам.
– А этого на поруки?
Не поднимая глаза, Федька подвинулась к Прохору.
– Выпускное, – остановил ее скоморох. Холодно, жестко сказал, будто не отличая ее от Шафрана.
– Выпускное, – спохватилась толпа, словно только это ее в действительности и занимало. – Два алтына денег.
Федька заторопилась, посыпались из кармана крошки и целый сухарь упал, она не нагнулась за ним, а шарила глубже, чтобы добраться до кошелька. Сухари валялись нее на полу, и это было особенно нехорошо, постыдно – убегая, она разбрасывала хлеб.
Толпа молчала, больше унылая, чем враждебная. Собрав два алтына, Федька сунула их скомороху, встретилась на миг с ним глазами и отвернулась. И тогда увидела Вешняка. Он заглядывал в тюрьму через обращенное во двор оконце.
В прорези между бревен рожица Вешняка не помещалась, видны были только глаза, Федька и признала-то мальчика лишь по догадке, наитием. Она вскрикнула и через миг уже прыгнула на лавку, посунувшись так близко, как только позволяли прутья рогатки.
Вешняк обрадовался, но ничего не ответил на ее бессвязные восклицания – ухмыльнулся размягченной, блаженной что ли улыбкой, которая после первого приступа ничего не помнящей радости, заставила Федьку насторожиться. Так улыбаются, не открывая глаза, во сне – в лице его проступало слабоумное блаженство.
– Фе-дя! – протянул Вешняк и плавно качнулся, словно был он не резвый, из одних колен и локтей состоящий мальчишка, а длинный, несообразно вытянувшийся и потому томный, вялый стебелек. С острой болью Федька почувствовала, что за несколько прошедших дней в жизни маленького ее братца много всего такого произошло, что не укладывается в прежний мальчишеский опыт, отдаляя Вешняка от самого себя и от Федьки. И не просто будет после этого вернуться к знакомому и родному ей мальчику.
– Где ты пропадал, Веська? – сказала она, стараясь не выдавать растерянность.
Он улыбался дружески, однако в двусмысленной все же улыбке его сказывался странный, противоестественный оттенок тайного знания, которое и позволяет, и побуждает глядеть с превосходством. Так вошедший в зрелые лета, но не далекий человек снисходит до приятеля своей бестолковой юности; кажется, он склонен подозревать товарища детских игр в недостатке уважения, происходящего из той причины, что простоватый приятель не в силах охватить значение перемены.
Расслабленно улыбаясь, Вешняк повел глазами вниз и качнулся, отклоняясь от стены дальше, чем это возможно сделать, не опрокинувшись. Тут Федьке пришло на ум, что ей понадобилось взобраться на лавку, чтобы достать до окна, ясно, что и Вешняк не стоит на земле, а качается на каком-то подножии. Засматривая вниз, Федька разглядела суконный верх шапки; иногда человек, на плечах которого сидел мальчик, переступал, Вешняк поматывался тогда, вынуждая своего товарища искать равновесия. И тем
