отработал шестопером, вложив в удар всю силу.
С нечеловеческой быстротой тварь снова отпрыгнула назад, балансируя на переломанных осклизлых бревнах, покрытых потеками глины и снежной кашей.
Подвернется нога и мне конец, подумал Мэлвир. Ухну вниз и все.
Он тщательно проверял, куда ступить. Ни черта не разберешь в этом месиве, хотя снег изрядно поредел.
Наверху надсадно завизжала лошадь, раненая или умирающая. Мэлов противник дернулся, застыл на мгновение. Взгляд его стал совсем пустым и мертвым, как у покойника.
Что-то случилось.
Мэл ударил его щитом в лицо, быстро и безжалостно.
Вентиску отнесло в сторону, развернуло, бросив на стену рва.
С моста спиной вниз рухнул гнедой конь, опасно мелькнули подкованные копыта. Баррикада из досок и бревен разломилась под такой тяжестью. Рядом упал всадник, черный найл с обломком копья, вбитым меж ключиц.
Шиммелев выкормыш потряс головой, страшный удар щитом казалось никак не повредил ему. Он снова кинулся вперед, перепрыгнул через дергающуюся лошадь, наступил на мертвого найла. Тускло сверкнул клинок.
Мэлвир не увидел бы этого удара, но он ждал его. Это был простой, самый обычный прием, которому учили оруженосцев.
Зеленоглазая тварь была быстрой, но слишком беспечной.
Мелкнул шестопер, раздался сухой хруст, Кай молча упал на колено.
Вторым ударом Мэлвир разбил бы ему голову, но вовремя вспомнил, что этого делать нельзя.
Он выпустил оружие, повисшее на кожаной петле и по простому саданул болотного лорда кулаком в висок.
— Девочка, — сказала Ласточка. — Это девочка.
Руки противно дрожали.
Перекрученная сизая веревка пуповины пульсировала. Скоро она истончится и побелеет, тогда и перерезать можно.
— Нету рогов у нее. И не будет, с божьей помощью. Разве сама потом кому-нибудь наставит.
35
Сон затягивал Ласточку все глубже, заманивал яркими огнями.
И не вернусь, подумала она. Хорошо бы… не возвращаться.
Там, во сне, было тепло.
Алые кленовые листья лежали на прозрачной воде.
Каменный берег рукотворного пруда порос мхом, камни оплыли и покрошились. Полная шуршащей скрученной листвы чаша фонтана молчала.
Солнечные пятна колыхались на воде, покойно спали на светлых мраморных плитах и на ласточкиной руке.
Сквозь щели в мраморе пробивалась острая молодая трава, листья одуванчиков и стрелки подорожника.
Пустота.
Дома, не тронутые непогодой, сползлись к воде, вытянулись вдоль мощеных улиц. Плющ, ежевика, дикий виноград обтянули их дикой шкурой, листвяным пестрым мехом.
Серая белка проскакала через дорогу, вскарабкалась по стволу клена. Во взрытом листвяном покрове, толстом, годами нетронутом, тоже жили какие-то мелкие, украдчивые зверьки.
Ласточка моргнула, огляделась. Прошла по пустой дорожке к одному из домов. Двери были открыты, внутри горел камин, словно хозяин только что вышел. Светильники на стенах трепетали алыми языками.
Странно горело, без дыма и копоти, ровное ясное пламя.
Ласточка заглянула в следующий дом, до самой крыши оплетенный диким виноградом.
То же самое.
Теплые, спокойные отсветы в камине. Круг света на деревянных половицах. Дверь нараспашку.
И никого.
Ей захотелось примерить пустующее жилье на себя, войти, посидеть у огня. В открытый дверной проем она ясно видела стол, лавки и нетронутую утварь на полках.
Отвлекло движение около озерца.
Там бродил кто-то, видимо человек — стройная, хорошо различимая фигура. Издалека казалось, что это тень, расчерченная белыми полосами, движется вдоль каменного бортика.
Ласточка осторожно отошла за дерево, подпиравшее угол пустого дома. Ей отчего-то не хотелось, чтобы ее заметили.
Человек… хотя, какой к марам это человек — слишком высокий, движется не по-людски легко, длинные волосы льются по плечам, спине, глянцево черные у корней, перетекая в молочную белизну.
Плечи, руки, бедра — все тело темной лентой обвивает сложная татуировка.
Юноша был наг.
Он прошелся по замшелому бортику, легко, без усилия сохраняя равновесие на узком крае. Потом уселся, опустив ноги в воду.
Ласточка прислонилась плечом к каменной чаше, неведомо зачем поставленной рядом с домом. Она понимала, что видит сон, что ее смотрило от усталости, что надо бы подняться…
Вереница видений падала слоями прозрачной кисеи, запеленывая, как куклу. Сон дробился и плыл перед глазами, так же, как дробится свет на поверхности тихой заводи.
Ласточке показалось, что она тонет в этой прозрачной толще, смотрит на удаляющееся небо широко раскрытыми глазами, не имея возможности сморгнуть.
Плеснуло — и тугое, черное тело огромной змеи втиснулось в воду рывками и петлями, разматываясь как тонущая бухта каната.
Плоская голова метнулась к ней, безмолвно разевая пасть.
Ласточка вздрогнула и очнулась.
Мертвая, звенящая тишина, солнце стояло в зените, лишив заброшенный город тени.
Юноша все еще сидел, отвернувшись, касаясь рукой воды. Черные полосы ползли, стекали с него, обнажая незагорелую кожу.
Вода всколыхнулась, закипела, чешуйчатое, петлями, змеиное тулово заполнило водоем.
С нагого предплечья размотался заостренный хвост, канул в глубину, и бурление стихло. Неподвижный силуэт сделался светлым, без единой темной полоски.
Сплю… что бы значил такой сон. Фаль наверное разгадал бы.
Ласточка провела рукой по каменной чаше, стоявшей на квадратном постаменте. Над чашей дрожало зыбкое марево.
Такие же постаменты были расставлены здесь повсюду, у домов, вдоль дороги.
Ночью, наверное, в них виден огонь, такой же, который горит здесь в пустых каминах и светильниках, лишенных масла.
Она заглянула внутрь, в лицо повеяло жаром. Чаша была пуста, ясно просматривалось мраморное, с прожилками, дно.
Ласточка протянула руку и словно горсть углей хватанула.
Боль от ожога швырнула ее прочь, сквозь давящие пласты сна, дальше и дальше, к поверхности, в душную комнату в башне старой крепости.
Все, что осталось в памяти — сухой треск невидимого пламени и дробящиеся блики на воде.
