пришибленные. Пообносилися, говорит. В ремках, в старье, сгорбатятся и бегут. Вот их в подземелье и спрятали. Чтоб русские приятную картину жизни не портили бы наверху. А сами эти, приватизаторы, поверху, нарядные, по Москве разъезжают. В лимузинах в разных. В заграничных. И всех так жить учат, чтоб самим ещё больше богатеть. Не иначе.
- Чего ж Москва-то им совсем поддалася? - поразилась Бронислава. - В норах ездит, под землю, гляди- ка, забилася.
- Боится Москва. А то засудят они, не за одно, так за другое. В тюрьме заживо сгноят.
- Ещё не хватало, чтоб в Буяне нас под землю всех затискали бы! В рудники какие ни на то! - возмутилась Бронислава. - Нет, здесь им не Москва...
- А ты бы не храбрилась, - остановила её Нина. - Что, мало народа они после революции под землю засунули, на смерть, в шахты да в рудники? И теперь засунут... Теперь строго стало: где только народ коренной какой-нибудь про свои права вспомнит, там они сразу атомные отходы хоронят. Решения такие у себя в Москве принимают, приватизаторы. Чтоб все похварывали и слабели в таких местах. Вот чего они нам делают...
- А чтоб мы, значит, не сопротивлялися! - поняла Бронислава. - От коренного всего, значит, опасность ихнему правительству идёт. Вот что.
- Сашка-то Летунов чего передавал? Даже говорить про это нельзя стало. В Москве таких сразу хватают, на суд тащат и в тюрьмы сажают. Уничтожают. Вот все молчком дальше и терпят: боятся их до смерти.
- Ну, а как же они, аспиды, нас в тюрьмы сажать не будут? Ещё как будут! Власть-то свою им охранять от нас надо? Надо!.. Ты погляди, росомаха, с чем к нам тогда заявился, - качала головой Бронислава, снова вспомнив агитатора. - Раскусили его здесь, оккупанта хренова. Хотел, значит, чтоб и у нас, как в Москве, было бы! Чтоб и тут нас бы поверх земли уж не осталося. Как же!.. Разгрозился: 'Будет и у вас цивилизованный мир!' Размечтался. Со слабой-то височной костью своей... Кость эта самая, височная, у него тонкая, Нин, оказалася, как бумажка! Вынули там, на суде, снимок рентгеновский. Прям из проявки. А на нём - череп его с костями. И правда, говорят, треснутый как ночной горшок... И зачем они, с такими височными костями никудышными, под наши кулаки лезут, Нин? Уж сидели бы, где сидят. Виски бы себе наращивали. Горе с ними!
- Так ему, росомахе-то, что? Череп-то треснутый, говорят, и не его на снимке был. Он этот снимок вроде за триста рублей у доктора купил. Почти что задарма. А наш дядя Стёпа Кормачов за всех, один, в тюрьму ушёл!.. А сам только один раз и стукнул. Агитатора. За 'народ, веками править не способный'.
- Ну, агитаторова родня городского суда запросила, - качала головой Бронислава. - Наш бы суд по- другому рассудил.
- Вот, до суда доводить не надо было. Приехал, да и уехал бы, как завуч! - рассуждала Нина про агитатора и расстраивалась. - И наплевать бы на него. Нет, избили. Да на виду у всех: на собрании! Нашли, где меры принимать.
- А чтоб не ездили тут, порчу бы не разносили... - ползала Бронислава вокруг полушубка и приставляла к нему школьную старую линейку. - Чтоб другим ездить неповадно было. Это уж - так надо, Нин. Что ж теперь!.. А волю им только один раз дай - всё: их с шеи-то ведь потом не скинешь. Вон, Саратов, говорят, уж под татарами целиком?
- Слыхала. Алтай под азиатами весь... Адлер - под армянами, - перечисляла Нина. - Уже и Тверь недавно чеченцам сдали. Не знаю, правда ли, нет, а народ так передавал.
- Правильно Макарушка говорил: они все, оккупанты, через подкуп начальства местного втираются. А непродажных начальников - убивают... Нет, если чужие с хорошими посулами да с взятками заявляются - большая кровь за ними на детей, на внуков потом упадёт! Без большой крови, Нин, уж так и знай, не обойдётся... Напёрсток что-то никак не найду. Обыскалась прям... Она сроду и была везде потом, большая кровь, где пришлых-то впускали. Что в Шерстобитове, что в Ключах... А наши, буянские - нет: не впускали. И старики старые у нас как ведь сроду говорили? Чужой, хоть и добрый будь человек, а всё лучше - повесить!.. А то войны потом не миновать. Одного чужого впустишь, тыщу своих потом из-за него похоронишь. Это уж с исстари счёт такой идёт. Веками проверено.
- Вот! Ты же и сказала! Про чужих. Сама знаешь, чего для нас из-за них выходит... Смертоубийство да тюрьма, - оглянулась Нина на Кешин храп, прерывающийся временами. - Я же поэтому говорила: 'гони ты его'. Не ещё почему... От людей уже стыдно. Куда зайдёшь, про него одного толкуют: 'Город сказал, Город ораторствовал, Город приходил, Город в магазине кого-то митинговал...' Гони его! А то как бы и у нас беда в доме не стряслась. Гони!
Она смолкла и теперь сосредоточенно размышляла о чём-то, стоя над матерью. Та, ползая на четвереньках, уже срезала лезвием полоску меха с гладкой стороны, по намыленной тонкой черте, и задерживала дыхание от усердия - чтобы пальцы не дрогнули невзначай.
- А ты не бойся, Нин, - успокоила её Бронислава, разводя разрезанную кожу в стороны и легко разнимая мех. - Оно же по-разному бывает. Вон, парень-то у Зуевых, без всяких приезжих в тюрьму сел. В город как уехал, так полгорода там вдребезги разнёс. На кирпичики. Сколько богатых магазинов раскурочил! И кто ему теперь виноватый, что он сел? Зуеву нашему?..
- Так он же для кого грабил? - села Нина на половик и прислонилась спиной к тёплому боку печи. - Он, Зуев, у богатых забирал, да в бедные дворы узлы с одеждой по ночам кидал. Деньги-то по карманам в одежду эту рассовывал. Для людей для бедных. Справедливость он наводил!
- Ну и сам, передают, не плохо поживал, - отмахнулась Бронислава. - По ресторанам-то как гулял! С песнями да с плясками-трясками! Не больно праведник большой... А дедушке его кто виноватый был? Кто?!. Сроду варнаки - эти Зуевы. Что Зуевы, что Тетёркины - каторжаны были. Из века в век... С большой дороги вернутся, отсидятся - щас опять верёвками подпояшутся. Ножики за пазуху и айда на дороги. Ты уж наших тоже лишнего-то не защищай. По ним, по дорогам, не одни ведь только виноватые ездиют. А и не виноватые ни в чём, ни перед кем, небось, попадаются.
- Ну, своих-то здесь никто не трогал. Никогда! - возразила Нина с обидой. - А чужие - пускай боятся. Мы же целей будем.
Бронислава тем временем взяла приготовленную иглу с коричневой ниткой. Но вскрикнула на первом же стежке.
- Батюшки-светы! Гляди-ка, под ноготь ушко-то себе загнала, - разглядывала она большой палец с наливающейся алой каплей. - Больно как.
- ...Нет, хоть как, а тулку я от Антона - спрячу! От греха подальше. Пока этот здесь, - решила Нина, не сводя взгляда с капли. - За Антона я что-то боюсь. Как бы он не стрельнул. Как бы не пальнул. По Городу- то. Из двух стволов, дуплетом.
- А и спрячь! - охотно согласилась Бронислава, посасывая палец, чтоб скорее зажил. - Он спокойный-то спокойный, Антон. Да мало ли? Все они у нас спокойные. Пока не схлестнутся... Спрячь, конечно. Что ж теперь!.. Под сено вон засунь. Под низ самый. Небось и под сеном не испортится, тулка наша. Смажь только получше, из маслёнки отцовой. Да не разбирай ружьё-то! Ты его потом сама - и не соберёшь. А так: прям в дырки прыскай. Как из клизмочки. Там дырки есть, с блошиный глазок. В них... Оно, масло, само потом по суставам-то по железным разойдётся.
Они помолчали.
- А то гляди - сама бы я смазала! - подняла голову Бронислава. - Без Антона разобрала бы вон, на кухонном столе. Да собрала бы. Там хитрого нету.
- Смажу как-нибудь, - повеселела Нина. - Отец меня, маленькую, хорошо учил, да тётка Матрёна. Я помню, как... Ещё в газету оберну, тулку. Вон, в 'Советскую Россию'. И в одеяло старое... Правда что, спрячу от греха. А то прям сердце жмёт, и всё тут! Схватятся, думаю, не сегодня-завтра. На ровном месте.
Бронислава тоже села на половик, вытянула уставшие ноги. Часы громко стучали в тишине.
- Ничего, он - без зла. У него в голове мир вывернулся только наизнанку, по-западному. И мысли от этого шиворот-навыворот скачут, - сказала Бронислава. - А вот как пообвыкнет, прямой разум к нему тогда и вернётся... Притрётся он, никуда не денется. Может, и не хуже наших станет. Город-то наш.
Они обе посмотрели на притихшего Кешу.
- Незнай-незнай, - со вздохом ответила Нина. - Слабо верится что-то...
