Утром Кеша примерял перешитый полушубок. Долго, с любопытством, изучал себя в зеркале:
- Хм, вполне. Теплынь! На мне вообще-то всё хорошо выглядит, - и оглянулся.
Бронислава сидела на кровати, смотрела на Кешу с улыбкой. Глаза у Брониславы были покрасневшие - шить она кончила только под утро. Кеша смутился, глядя на её состарившееся лицо, подошёл, не зная, что и как сказать, погладил её неприбранные волосы, уже седеющие с висков. Она опустила голову ниже, глядя в пол покорно и грустно и пряча за спину правую руку. Большой палец был некрасиво исколот иглой. Он опух и болел. А куда подевался напёрсток, она так и не вспомнила ночью.
Кеша тоже чего-то застеснялся и сердито прокашлялся.
- Снег почищу. Лопата в сенях? - хмуро спросил он.
Потом Бронислава резала на деревянном кружке морковь для борща, громко стучала ножом, выглядывала в окошко, и ей было смешно и хорошо видеть, как он вырубает широкой деревянной лопатой снежные кубы и неумело, с натугой, откидывает их в сторону.
Половицы в сенях тяжело заскрипели, кто-то несильно ударил кулаком в дверь.
- Заходи, не бойся! - крикнула Бронислава. - Без стеснения давай!
Появилась Зина в наспех завязанном шерстяном платке.
- Ух, уморилася, - поёжилась она с мороза. - Настиралася, устала. А жарко у вас! Ну - натопили... Крым что-то крымский прям развели.
- Грейся, садись.
- Гляди-ка, фатеран твой чего делает! - засмеялась Зина, махнув рукой в сторону окна. - Прям бульдозер без бензину.
- Расписались мы,- похвалилась Бронислава.
- С фатераном-то? Слыхала. Ох, намучилась я с ними в позапрошлом году! Помнишь, что ль, восьмерых-то из СПТУ пускала? Им зимой за восемь километров ходить сюда из Озёрок далеко было. И веришь-нет? Ночью впотьмах бывало до ветру не доберуся. Куда ни ступлю, Броньк, везде фатеран лежит. И то один под ногой охнет, то другой под ногой крякнет... А на длинного-то самого ночью как упала - запуталась в длинном-то, везде он по полу распластался, прям быдто удав какой что ль, не знай. Так лбы у нас и треснулись друг об дружку, Броньк! Как два яйца на пасху. Вот, сидим утром оба с шишками, с фатераном-то с этим, за одним столом. Он, как моя копия - и я, как его копия... Копия с Прокопия. Породнилися... Так ты, значит, у нас взаправди замужем? Что-то больно скоро сошлись.
- А иначе удачи не видать! - с вызовом ответила Бронислава. И нарочно сильно и весело постучала по доске, сбрасывая в кипящую кастрюлю нарезанную морковь.
Зинаида уселась на табурет, откинула платок. Сказала скучным голосом:
- Слышь, Броньк, чего Козин-то говорит?
- Это приезжий, что ль? - насторожилась Бронислава. - Который в клубе работает?
- Ну, в ДэКа. Он этого... твоего-то, оказывается, ещё по городу знает. Всему городу, говорит, твой-то - известный... Говорит, забулдыга забулдыгой! У пивной, говорит, всё по двадцать копеек сшибал. Сроду, говорит, неодетый, небритый. А на работу его нигде не берут - руками-ногами от него отпихиваются прям.
Бронислава смотрела в Зинино лицо, расплывающееся в улыбке, и молчала.
- Козин-то знаешь, чего говорит? Обдерёт он её - это тебя, значит, как волк кобылу. И оставит он, говорит, от неё - хвост да гриву! - вдохновенно излагала Зина. - ...Всё, говорит, пьяненький по городу везде мотался, с воротником поднятым. Шаромыга! Его, говорит, ни одна баба не держала... А я говорю, может, и прибьётся к одному месту, да и жить будут. Оно же как на свете-то? Всё бывает: и жук мычит - и бык летает.
- Это ты Козину сказала? Про 'жук мычит'? Иль кому?.. Про 'бык-то летает'?
- Н-нет... Я с ним, Броньк, разговоры никакие не разговаривала, врать не буду. А народ - всё слыхал!.. Это я сама себе так говорю: может, мол, прибьётся.
- Пришла-то чего?- беспечно спросила Бронислава.
- ...А-а?
- Пришла-то чего, говорю?
- А уж и забыла... Дык, вот! Думаю - скажу! - растерялась Зина.
- Чего, Зинка, где услышишь, всё мне передавай! Поняла? - приободрила соседку Бронислава.
- Ага!- развернулась к выходу Зина. - Скажу. Я скажу! Я всё, Броньк, скажу. Ты даже капли не переживай.
Зина ушла, не прикрыв как следует дверь.
- Говори-говори, - пробормотала Бронислава и хлопнула отошедшей дверью как следует. - Кочерыжка пакостная.
Она снова подошла к окну, встала, прислонившись лбом к влажному от тепла стеклу. Зинаида уже разговаривала с Кешей, размахивая руками и воровато оглядываясь на окна. Бронислава погрозила ей в окно кулаком. Потом походила по комнате - и выскочила во двор, не переобувшись, в тапочках на босу ногу.
- Ну, до свиданьица, пошла я, - заторопилась Зина. - Вот, всё толковала с ним, с фатераном-то с твоим. Спрашивала: и когда этот мороз кончится? А он и не понимает про морозы-то никого! Прям, пенёк с глазами - Город-то твой... Ну, мы, может, тоже кой в чём дураки. Бывает! Жук да бык... Да...
Бронислава смолчала. Она смотрела вслед зининым торопливым шажкам и, разгорячённая, не мёрзла в лёгком своём халате, плохо сходившемся на груди.
Кеша выдернул лопату из снега, поставил её к стене. Оглядел Брониславу как чужую, с недобрым мужским любопытством. Бронислава не шевелилась на ледяном ветру.
- К Козину схожу,- помрачнев, сказал он.
- Иди, - кивнула Бронислава и отвернулась.
Он обошёл её, стоящую на тропе, стороной, через сугроб, глубоко проваливаясь в снег, потом зашагал, кособоко вздёрнув одно плечо.
'Ты зачем такой-то? - хотела крикнуть ему вслед Бронислава. - Разве же можно впускать в душу плохое?! Да с плохим в душе - как жить-то тогда?.. Нельзя же!' И не крикнула.
'...Не зовёт. Один ушёл', - тревожно думала она.
И всё ждала, что Кеша обернётся. Рукой бы что ль хоть махнул?.. Но Кеша свернул в макаров переулок и скрылся из глаз.
Теперь улица была пустая. Над низким прозябшим селом двигались облака, плотные, сизые, как ночные сугробы, и сливались с дальним пасмурным полем. Меняясь, облака пропускали иногда на землю слабое пятно жёлтого зыбкого света. Но оно быстро затягивалось на морозе, будто небесная случайная прорубь, из которой только сильнее и пронзительней дуло сверху. А потом всё стихало ненадолго, пока не возникала в быстром движении облаков новая прореха, изчезающая сразу. Тогда жёлтый свет угасал на снегах. Синие мертвенные тени резко проступали на волнистых перекатах сугробов. И замирало вокруг всякое дуновенье - прерывалось дыханье всего живого...
И давний страх стал охватывать Брониславу, застывшую в одиночестве: что обомрёт она здесь, среди больших снегов, в полный свой рост, с головы до пят, заледенеет под тяжестью облаков и уже не очнётся - быстрые, они вот-вот остановятся над ней навсегда, как вечные сугробы... Только страх теперь был не пугающий, а манящий. И сердце её остужалось. Оно переставало болеть и уже томилось кроткой тоской, покорной и страшной, - и само хотело покоя холодного, вечного.
- ...Дура! - вдруг крикнула на себя Бронислава - и вздрогнула. - Дура стоеросовая!
Она вбежала в избу, потеряв за порогом тапочки. 'Оденусь, догоню', - решила она, торопливо снимая с вешалки пальто и босиком подбегая к зеркалу.
'Скажет, вот, старая, пристала. Шагу ступить не дает...' - передумала она и положила пальто на кровать.
'А чего же не догнать-то? Небось, законный, не чужой!', - снова схватилась за пальто Бронислава.
'Вот, скажет: не верит мне. Следит... Нашёл, скажет, себе хомут на шею'.
Бронислава достала со шкафа картонную коробку с катушками, вдела нитку и стала пришивать пуговицы - они держались кое-как. Она давно собиралась закрепить их, ещё три года назад, когда принесла пальто из
