не пошли. В Палестине - там будет Армагеддон весь этот. Битва-то с ними. Вот чего они этим добьются... И Старый Завет - это по которому они жили и других людей обирали: разрешалось им тогда. А Новый Завет это дело плохое им уж запретил. И открыл - как они после этого жить должны: по-другому. Им-то путь указан был - мир через смирение своё спасать. А они отказалися. Бес в них взыграл. И бес ими стал тогда править. И будет править ими, пока они не смирятся. Перед всеми людями.
- А может, они уж смирились, а мы - не знаем? Сидим тут, чай с ватрушкой пьём, а они, может, смирилися давно? Отступники? Мы как про это поймём?
- Поймём, - степенно толковала тётка Матрёна. - Сразу поймём. Как только они богатство накопленное всё бедным назад отдадут, да как в пустыни молиться да каяться уйдут, значит - смирилися. И спасутся они сами - через послушание Христу, когда скажут друг дружке: 'Эх! Велел нам Новый-то Завет другим народам ноги идти мыть, как Христос нас всех научил, а мы кого же воропятим? Мы что же против небушка-то идём и Христа во все века, до сего время, распинаем? Простите нас, все народы - для нашего же спасения'. И всем народам, на все четыре стороны когда они, отступники, поклонятся...
- Он, Христос, для этого в иху землю приходил! А не ещё в чью! - важно заметил старик. - Если б он нас хотел сначала смирить, он к нам бы пришёл к первым. А он черёд-то какой показал?
- Именно, что так! - подтвердила старуха. - И вы думаете, случайно что ль, учеников-то из отступников одних Он набрал? Нет. Одних отступников он учил, как ноги-то они должны мыть... Не ещё кого учил. Их всех, именно... А когда весь свой народ вы, отступники, этому выучите - вот тогда только другие народы так же делать пускай станут. За вами. Следом. По вашему примеру. А не наперёд вас!!! Такой черёд-то Христос на земле установил, тем, что к ним - явился. А не другой - черёд.
- Так, Армагеддон, он будет? Или нет? - никак не понимала Бронислава.
И снова мирно журчал наливаемый ею чай.
- А как же не будет? Будет, Бронь. Будет, дочка. Если они, отступники, не опомнятся - биты будут! Вот это есть Армагеддон! А если половина их, отступников, опомнится - отодвинется Армагеддон.
- А ну, как все они с понедельника раскаются да в пустыни без богатства-то без награбленного сами уйдут? По всей земле если они так, по-святому, сделают?
- А вот тогда, Броня, лев с ягнёнком рядом, на травке, лягет. А змей голубя сберегать будет. Вот как! Тогда и получится, что уж нет ни эллина, ни иудея, в царстве-то в Христовом. А чего Господь всем велел - то на земле и настало. И весь мир уж другой сделался, значит, как по Христову слову стал жить, - с удовольствием посасывала сахар тётка Матрёна. - Эллин да иудей - они есть: пока христово ученье не победило!.. А как победит, то и смерть из мира сама уйдёт. Зло-то потарахтит, погрохочет, землю потрясёт да в преисподню и провалится. А антихрист-то глянет: 'И чтой-то мне никто не служит? Эх, я без войска своего остался, что ль? Оно куда всё подевалося? Православные все - тут, мусульманы - тут, а моё-то войско где? Потерял ведь я их!.. Ага! Вон что! К Спасителю оно от меня перешло - и спаслося!' Да как завоет! И слёзы, и сопли - гужом. И на карачках на гору полезет. Да и удавится с воем. На осине... А нутро у него - просядет. И вывалится всё нутро его - на землю! Шлёпнется прям. И серой от нутра запахнет, страх! Вонь-то по свету сильная какая разойдётся, о-о-ой-ёй! Паром жёлтым аж небо закроет всё! Клубами, клубами... Ну, её, серу, ветерком всю раздует. Как и не было, право слово...
Кеша мучился и морщился за стеной:
- Тьфу ты. То Индрик-зверь, то Армагеддон, - и тяжко вздыхал. - Вот, пр-р-роклятье... Приросли они там к стульям. Будут пить чаи, пока не лопнут.
- А в церкви-то кого видали? - спрашивала Бронислава стариков. - Народу-то много, что ль, было?
- Там - служба! Как у военных. Батюшка наш, буянский, он ведь - ого! Суровый. Нас с матерью-то на исповеди уж больно хорошо пробрал! - хвастался дед. - Грехи-то наши, как хворостинки из веничка, щас же все растеребил. Мигом! Сноровистый батюшка наш, куда с добром... Как заново мы народилися.
Старуха, однако, заворочалась. И пожаловалась:
- Ну, день ведь без греха не проживёшь, Бронь. Через неделю-то на себя глянешь: ба! Опять вся в грехах, как овца в репьях. Да и летишь в церковь-то, сломя голову: 'Батюшка, своевольница ведь я!'... Это вот через деда я всё угли-то себе на голову сыплю. Гневаюся, как дура, на старенького-то на моего, на гоженького... Вон, он у меня гоженький, чистый какой сидит. Старичок мой... Да, как ниточка с иголочкой мы ведь с ним. Не ещё с кем.
- Бог простит, Матрёнушка... - проникновенно сказал старик, всхлипнув от большого чувства. - Ты уж меня прости только. Куда я без тебя? Без тебя я - кого?.. Нет я без тебя никого.
Бронислава погромыхивала посудой. Всхлипнула чуток, совсем коротко, и тётка Матрёна. Размеренно стучали часы. Громко щёлкнуло и стрельнуло в печи горящее полено. Пламя гудело в печи ровно и напевно, как гудит жаркий пчелиный рой, зависший над цветущим лугом.
- Да, много хорошего на свете... - рассеянно, будто из сна, проговорила Бронислава. - Ой, много...
Лежать под тёплым одеялом стало жарко до невозможности. Кеша откинул его к ногам и заложил руки за голову. 'А может, так и жить надо?' - неожиданно подумал он. Но тут же зевнул: скучно. Большому кораблю необходимо большое плаванье. И потом - глобус, он же крутится. Вертится туда-сюда...
- А я-то кого? Уж через месяц после свадьбы его ведь скамеечкой маленькой ударила. По голове треснула, - виноватилась тётка Матрёна. - Напополам скамеечка-то раскололась.
- Ну, оно ведь помогло, Матрёнушка, - засмеялся старик тихо и счастливо. - Оно ведь - за дело было. Ой, за дело.
- А у тебя скамеечка-то есть? - озаботилась старуха так, что под нею заскрипел стул. - У тебя, у Доброй?
- Есть, есть, - откликнулась Бронислава.
- Ну и хорошо. А то вам, добрым-то, без скамеечки подавно нельзя, - успокоилась тётка Матрёна. - Без неё до беды недалёко. А она - помогает... Он сам потом и починит, мужичок твой. Как мой чинил. И тебе же в пояс поклонится: благодарю, скажет, что не избаловался я... Гляди, а то бы я свою дала, чинёную. На память.
- Есть у нас! - отказывалась от скамейки Бронислава. - Целая пока что. И зачем хорошие скамейки за худые дела об головы дурные ломать? Что, кулаков, что ль, нету? Они, кулаки, сами заживают, безо всякой починки. Небось, проверено. Не один раз...
Кто-то на кухне давно и задумчиво размешивал чай в стакане, постукивая ложкой по кругу.
- Миня уж больно горько на паперти плакал! - с тяжёлым вздохом сказала тётка Матрёна, и стук оборвался. - Жаловался.
- Батюшки-светы! На что? - встревожилась Бронислава.
- Его около ларька городского кто-то дураком обозвал.
- Да кто? Дядька Летунов, охальник! - объяснила Бронислава старухе. - Все говорят.
- Вот Миня-то на паперти и плакал: 'Не дурак я', - уважительно рассказывала тётка Матрёна. - Я уж его гладила, Миню: 'Какой ты дурак? Миня? Да ты что?.. Нет, не дурак. Ты у нас - умный! Ты у нас - боярин!' Ну и мать-то его, Дуся, тоже - тут стоит: 'Умный! Боярин он у нас! Боярин... Боярин-то вчера свечку съел. Не знай уж как теперь верёвочка-то выйдет. Или нет?'. Беспокоилась, Дуся... Вот, Миню все за это и жалели. Пирогов ему мно-о-ого надавали.
- Ну, она медком пахнет, свечечка, - поняла Бронислава. - Он медку, наверно, хочет. Надо будет Дусе отнести... А вот захвати-ка им, тётка Матрён. Тебе по пути как раз. У меня баночка есть.
- Давай. А то плачет больно, Миня-то. Говорит: его резинку в роте держать заставляли и её - попусту жевать, без конца. Вот как издевались. Охальники... Разве же можно его так обижать? Он ведь наказанье на себе несёт за весь Буян! Так-то за грехи наши она, глупость, на нас, на всех, помаленьку бы раскинулась: в наказанье, на каждого. А Миня всю её, глупость, на себя одного ведь собрал. Взвалил ношу-то какую - на весь свой век взвалил! И несёт он её один, бедняжечка, нашу глупость, всю: целиком. И его же - обижают...
Кеша, недовольный гостями, давно ворочался с бока на бок. Но выходить ему отчего-то не хотелось. И будто колёса постукивали в его голове: 'уезжать, уезжать, уезжать...' Наконец, старики распрощались и ушли. И в дверях спальни тут же появилась улыбающаяся Бронислава.
- Ты вставать-то, Кеш, думаешь, нет? - поправляла она косынку на голове то так, то эдак. - Спишь, как на каникулах. А я вот, с утра пораньше, лапши сварила. Тебе. Торопилася. Ой, у нас, в селе, кого сваришь? У нас по-простому...
