- С чем? - оживился Кеша и привстал. - Лапша с чем?
- С петушиными потрохами. Щас налью. Похлебай в дорогу. Горячего. Да ватрушка нынче с ванилью. Нина-то с Антоном вот по такому куску умяли! И старички тоже, хорошо приложилися... Пораньше я подсуетилась. А то как ты, голодный, поедешь?
Бронислава успела разгладить ладонью скатерть на столе. Привстав на цыпочки, она озабоченно заглядывала теперь на полку со старыми учебниками, не накопилась ли там поверху пыль.
- Ох! Прохлаждаюся, а тут и не протёрто.
Кеша вскочил, накинул на себя рубаху и вдруг удивился:
- Куда ещё мне ехать?! Ни свет, ни заря? Что за глупость? ...Ну не сегодня же, в конце концов!
Бронислава засмеялась.
- Собирайся давай!.. Откладывать-то зачем? Я уж и деньги тебе приготовила. Вон, к рубашке твоей карман тряпичный пришила, - показала она пальцем. - Понизу. Синенький.
Разглядывая на себе низ рубахи, Кеша озадаченно почёсывал шрам на затылке. Потом выглянул в окно:
- А если метель разыграется? Зачем же я, как дурак, подамся в такую непогоду?
- Какая тебе метель? - удивилась Бронислава. - Ветер-то разве на гнилой угол нынче дует?
- В смысле? - строго переспросил её Кеша.
- А без смысла без всякого, - отмахнулась Бронислава. - У избы какой угол вперёд других гниёт? Тот, на который ветром дождик надувает... А корову я доить поднимала? Она мордой-то куда лежала? Думаешь, куда?.. К морозу она лежала, не к дождю.
- Ну, хорошо, хорошо! - торопливо согласился Кеша, рывком натягивая брюки. - Я и сам понимаю, что мне давно пора в свет! Пр-р-роклятье, карман какой-то дурацкий... Ну, вот посмотрит на него Хрумкин, и что он скажет?!. Эх, и до чего же я дожил. Вылитый деревенский болван... Лапша где?
- Да на плите, Кеш. Где же ей быть? Умывайся, иди... А шею я тебе уже в тарелку положила! Погложешь на дорожку. Хорошая шея! Петушиная. Прям, толстая.
Поел он и собрался довольно быстро. Уже через час, прихлопывая руками в коротких перчатках, Кеша стоял на автобусной остановке. Уплотнённая толпа стремилась войти в только что подошедший автобус - в старый жёлтый ПАЗ. И Кеше расхотелось присоединяться к озабоченным людям. Он крутился, недовольно поглядывая на сутолоку.
- Давай сдадим билет! - сердито говорил он Брониславе, уже представив с завистью, как Бронислава вернётся в тепло, как польёт широко разросшийся столетник, похожий на зелёного живого осьминога, и как станет расхаживать босиком по чистым половикам, сотканным из пёстрых мягких тряпиц.
Бронислава, напудренная и подкрашенная, но только чуть-чуть, стояла рядом и смотрела на него с жалостью.
- С чего ты взяла, что мне в самом деле ехать надо? - брюзжал Кеша.
- Надо! - разводила руками Бронислава. - Едь-едь, раз Козин тебе велел! Ты же с ним советовался, не со мной. А я вам подчиняюся... Что ж теперь! Раз мужики так задумали, бабье дело: выполнять... Только к этим, к азерам разным, в городе-то не приставай. С ними, кому надо, те разберутся. А ты не нарывайся пока что. Ещё ножиком пырнут.
Кеша усмехнулся снисходительно:
- Дикие, горные люди? Они около Пегаски не кучкуются. Что им делать среди образованных людей?
- Как, что? А пиво вам продавать? Им ведь всё равно с кого деньги-то лупить. Для них человека нет, а есть его карман. Вот не расплатишься один раз, и пырнут, - тревожилась она.
- Нас много. Безденежных. Всех не перепыряешь.
- Всё равно. Не связывайся. И правды в городе - никому не говори. Даже под пыткой. Город ой как правды не любит! Старики ведь предупреждают, не ещё кто: скажешь правду - потеряешь дружбу! Молчи там больше. В тряпочку.
Автовокзальные улицы расходились от Кеши и Брониславы в три стороны. Одна огибала высокий холм и подбиралась к серой, скучной коробке элеватора. Другая поднималась к кирпичному кубу электростанции у самого бора, третья надолго пропадала в низине, а потом возникала снова. Она прижималась к огороженному квадрату кладбища. Среди мощных заснеженных деревьев сияло там, вдали, жёлтое солнце церковного купола.
Печи в Буяне протопили все спозаранку, и дым не поднимался над кирпичными трубами. Теперь Кеше оставалось только забраться в автобус, чтобы всё это скрылось за железной крашеной дверцей навеки. И ничего ему не было жаль, однако это 'навеки' пугало немного и заставляло медлить.
Бронислава с готовностью кивала знакомым из-за его плеча и улыбалась каждому, придерживая свою тяжёлую сумку, поставленную на казённую лавку:
- Доброго здоровьица! Доброго здоровьица!.. Никак, провожаете кого? Далёко ли?
И сначала пугала Кешу:
- Вот ты нынче не уедешь - а завтра затоскуешь. Нервничать начнёшь. Да злиться на весь Буян. А зачем злиться-то, Кеш? По-моему оно и нехорошо.
А потом успокаивала его со смехом:
- Ничего. За десять дней обернёшься. Для бешеной собаки семь вёрст не крюк. Вернёшься зато - насовсем! По-надёжному... Нет, как тебе в полушубке в этом хорошо! Кеш, ты в нём - не как купчик, а всё ж - как богатенький мужичок. Правда, правда.
Она оглядывала его с гордостью. А он прятал подбородок в огромный рыжий ворот и морщился:
- Что за женская глупость, пьяные мужские слова принимать за чистую монету? Я и про Зойку, может, придумал. От обиды... Это же всё Зинаида расстроила, между прочим! Она любую, самую крепкую, семью способна разбить! По ходу жизни. Неужели Непонятно?!.
Но Бронислава вдруг посуровела:
- Коробейничиху не трогай. Не при чём тут она. Зинка, хоть и гадина, а соседка нам. Напакостить она, конечно, напакостит. Зато и пожалеть первая придёт!.. Она придёт - не ещё кто.
- А ты видела, как она девчонку свою воспитала?.. - доказывал своё Кеша. - Я бы ночью с такой своей дочкой под общей крышей глаза бы сомкнуть побоялся. Пока бы все ножи от неё не попрятал. И вилки, кстати, тоже: два удара - восемь дырок.
Люди с поклажей всё подходили - и от элеватора, и от электростанции.
- А вон она, Аришка, куда-то на лыжонках бежит, - показала Бронислава в сторону бора. - И пальто верёвкой что-то подпоясала. Бельевой. Батюшки-светы, все подпоясанные!
Кеша посмотрел в сторону мельком, без любопытства. Там, вдалеке, деловито лезла в гору ватага мальцов на лыжах. И крошечный мальчик с салазками бежал за ними, поскальзываясь и падая.
- И что у детей за мода теперь пошла? Подпоясываться? Даже не знаю... - удивлялась Бронислава. - Маленький, и то с верёвкой на пузике за всеми увязался... Ох, Кеш! Щас девчонки - как мальчишки стали. Даже хуже. Старики-то вон говорят: вроде, перед войной только такие нарождаются. Девчонки, - озаботилась она.
И завздыхала:
- Хоть бы уж отмолили, старики-то: чтоб война не разыгралася. Чтоб русские кругом без войны из рабства вышли бы - по правде да по закону.
- Из какого ещё рабства? - подозрительно покосился на неё Кеша.
- Это, Кеш, мы в Буяне - вольные осталися. А другие-то так не умеют. Послабже они. В других местах... Так обнищали, что чужим нациям прислуживают и на чужие нации везде батрачат. Ты мне даже про это и не говори! Люди - они зря болтать не станут. Ну, чего стоишь? - толкнула она Кешу локтем. - Иди. Адрес её я себе записала. Несушки-то твоей, образованной... Я его у тебя ещё в первую ночь из болоньки вытащила. А ты и не заметил. Давай иди!
- Хочешь сказать, что интернационал опрокинулся на Россию и теперь истребляет русский народ? Нации тут вообще не при чём, - буркнул Кеша, не довольный разговором. - Тебе есть смысл слушать только меня, а не дочь с каким-то зятем. С пресловутым, между прочим.
- Ой, нет, Кеш. Всякий народ для своего народа живёт. Один наш, русский, для всех жить устал. А оно ведь и не нам прописано - другим-то народам ноги мыть. И что мы не за своё дело взялися? Черёд мы
