нарушили, вот что... Не нами он, черёд, придуман. И не нам его изменять!.. Подождать нашим-то надо было, когда отступники перед другими людями смирятся! Потом уж так то жить: по святому-то, для всех... А пока что нам смиряться - между своими только можно. А не ещё перед кем!
Стоящие неподалёку с рюкзаком и бидонами, два парня в куртках и женщина в тулупе вдруг обернулись разом.
- Да нашего-то мужичка уж все на свете себе вокруг Буяна подчинили! - замахала на Кешу женщина широкими и длинными тулупными рукавами. - Из него скоро дух вон, а ему всё: 'кайся' да 'терпи'. 'Кайся да терпи!' Мы же, вроде, и провинилися... Антихристов этих народ наш на своей шее тащить замучился. И управы на антихристов от властей - нету!.. Это ведь тот, кто на нас верхом едет, каяться-то нам всё велит. Антихрист сам! Наездник!.. Сказано: будет антихрист сначала, как вроде Христос он, тому же вроде учить. А сам - не Христос, а наездник. И кто этого наездника на себе везёт, тот не Христу служит: антихристу. Это уж всем известно!
Но один парень усмехнулся, а другой сказал:
- В Буяне они бы так попробовали. На наших шеях ездить. Небось, быстро бы зареклись.
- На нас, где сядешь, там и слезешь, - переговаривались парни, толкаясь друг с другом, чтоб не мёрзнуть. - Здесь вам - не там!
Вокруг одобрительно рассмеялись.
- ...Ну, меня же вот никто себе не подчинил, правильно? Хотя я - городской человек, это за версту видно, - с важностью заметил Кеша.
- Витёк когда возвращается, тёть Бронь? - спросил один из парней, не заметив Кешу совсем.
- Скоро! Весной этой.. А вы чьи же теперь будете?
- Касаткины мы, - с достоинством ответила женщина в тулупе. - Тех Касаткиных мы, которые на курмыше живут. А не тех, которые у родников.
- Вон чьих, значит... А это у вас, что ль, медведь пасеку разворотил? В позапрошлом-то году?
- У нас! У нас! - обрадовалась женщина. - У деверя. А медведя этого той зимой муж мой завалил. Мой! - неловко тыкала она себя в грудь длинным, свисающим рукавом.
И показывала потом на парней:
- Ихний вот отец. Димитрий Николаич. Касаткин... А Николай Николаич, деверь-то, того медведя - ранил. Из двенадцатого калибра. Жаканом.
- Слыхала, как же. Знаю я Николай-то Николаича. Он же Коробейниковым дом ставил!.. А вам куда? - нараспев, обстоятельно спрашивала Бронислава.
- Не далёко! На озёркинский автобус, - ответила женщина. - Вот, сыновья меня к сватьям провожают. Крестины у нас. Мальчик там у нас народился. На четыре двести шестьдесят вытянул. Тоже, Димитрий Николаич назвали.
- Ой, муромец какой! Батюшки-светы... В Озёрках, значит?
- В Озёрках!.. Ну, доброго здоровьица.
Женщина и парни засуетились и двинулись к белому уазику, подхватив два тяжёлых бидона и огромный, неприподъёмный рюкзак.
- И вам не хворать! - крикнула им вслед Бронислава. - ...Димитрия Николаича, значит, она жена. Которая в девках родила. Вон того, наверно. Старшего. С чубчиком... И вот, гляди, всё равно он её, Касаткин, взял! Как из армии вернулся. Не ещё какую... А парни-то вымахали! Один лучше другого. Ой! Что уродились, то уродилися.
- Не понимаю, о чём можно говорить? С этим убожеством, - тихо бушевал Кеша, отворачиваясь от Брониславы вовсе.
Ему не нравилось, что она не понимает всей важности его отъезда.
- Да как же я с людями не поговорю? - обиделась Бронислава. - Что я, халда какая, что ли? От людей нос воротить?! Ну, чудной... Ты зачем такой-то?!
Вдруг Бронислава деловито обняла Кешу, поцеловала и сказала:
- Вон шофёр городской из столовки прошёл. Поел как хорошо: щами от него за версту прям пахнет. Тронется, значит, скоро... Приезжай, Кеш, скорей! Дорога назад - она тебе никогда не закрытая. И не сомневайся ни капли. Уж я тебя, Город ты наш, ни за что не оставлю. И не надейся.
Она крепко стукнула его кулаком в спину:
- Иди давай!.. Кенгуру ты моё несчастное.
- Эй! Потише. Ну и рука у тебя, - проворчал Кеша, однако подчинился.
Потом Бронислава смотрела на тоскливо вытянутое Кешино лицо за стеклом разворачивающегося автобуса, махала ему варежкой и приговаривала, улыбаясь:
- Съездий, съездий. Чтоб больше не тянуло. Что ж теперь... Так надо, Кеш. И черёд теперь - такой... Черёд-то менять, оказывается, гре-е-ех!..
С посадочной площадки Бронислава собиралась отправиться к Зайцевой - отдать сначала две банки кручёной смородины, а потом рассказать ей про Кешу всё-всё. И про Козина - особенно: чтоб все знали, какой он, клубщик этот. Однако, подхватив свою тяжёлую сумку, она пошла в подсобку, к уборщице автовокзала, погреться в помещении. Добираться до Зайцевой по холоду было долго, а так с разговором получалось скорее.
- Давно не видалися! - сказала она тщедушной своей бывшей однокласснице, хлопочущей в тесноте, среди швабр и развешенных мокрых тряпок. - Думаю: что же мимо-то пройду, а Таечку не проведаю? И как она там, думаю, кума-то наша, в своей пиндюрке одна-одинёшенька топчется? Ой, Тай, чего расскажу! Щас прям упадёшь. Упадёшь вот тут, вдоль батарейки, и не встанешь... А уж темно-то у тебя! Вся ты от света закрытая. Дай-ка, я шторки-то раздвину. А то что мы будем с тобой сидеть, как две татарские невесты? Занавешенные? Оно и нехорошо... Вот, так-то повеселей будет.
Свет из окошка упал прямо на уборщицу. И синие глаза её расцвели на бледном лице и помолодели.
- А я только-только убралася везде! Чаю тебе, Бронь, поставлю. Садись. Попьёшь. У меня гляди-ка плитка какая - не плитка: мартена прям! - радовалась она.
- А кто её тебе, такую, делал?
- А дядька Летунов взял да сделал.
Плитка была сооружена из двух красных кирпичей с продолбленной витиеватой бороздкой. И толстая спираль лежала в ней по-змеиному. Она будто дремала без тепла, но ожила сразу, едва её двуязыкий штепсель, похожий на чёрную голову, впился в розетку. И раскалилась мгновенно до огненно-белого цвета, как алчное существо, пьющее огонь из стены. А потом зашипела под днищем мокрого чайника. Металлическая змея не терпела воды.
- Дверь, погоди, на замок запру...
- Зачем? - устраивалась поудобней Бронислава, снимая пуховый платок. - А я сроду люблю - нараспашку. Вот чтоб полы везде намыть, водой их дочиста нахлестать, и все окна-двери - настежь растворить!.. Когда ветер по чистым полам ходит - так я люблю.
- Меня ведь за эту мартену администратор знаешь как жучит! - объясняла Таечка. - Пожару что-то боится.
- Ну, он заика! - рассмеялась Бронислава. - А вспыхнет мартена твоя - ему же лучше: напугается - сразу вылечится. Через огонь-то в себя придёт. Заговорит по-правильному, ты его не остановишь. Худо - оно, Таечка, не без добра. А добро - не без худа... Худом ведь много чего выправляется!
- Ох, Бронь, не скажи, - испуганно замахала руками Таечка. - От Степана что-то писем давно нету. Наш батюшка буянский, монах-то который, по зонам ездил, наших-то там всех проведовал. Сказал: 'Не бойся ты, раба, ничего - молись'. Молюся, не перестаю, а писем уж три месяца нету.
И, оглядываясь на светлое окно, призналась:
- Ночами я, Бронь, капли ведь не сплю.
- А-а-а... - изумилась Бронислава. - Батюшки-светы! Чего ж теперь будет?
- Не знаю, чего будет, - тревожилась Таечка. - Вот и разбери, где худо, где добро.
Она вздрогнула оттого, что крышка на чайнике задребезжала и запрыгала.
- Ну, если убёг - он к тебе не скоро придёт. Побережёт он тебя, жену. И Наташечку, пуще того,
