- А вот скажи ты мне, чернец, непутёвому: отчего ваш брат священник смирение несёт туда, где и без того народ всякой мразью опущен? - спросил старик, щурясь от прозвучавшей песни как от сильного света. - Вот, там он строит церкви и униженного утешает: 'Терпи, смиряйся, кайся...' Что же он, священник, в цыганском таборе, где дурью торгуют, церковь не строит? Не учит их праведно жить?.. Где дворцы воров стоят - отчего он в той церкви не обличит принародно и не проклянёт их на людях?! Тех, которые при власти?.. Что же он все силы кладёт на то, чтобы страдающего, голодного, смирного ещё смирней, покладистей сделать, а злого и жадного - от смиренья оберегает?..
- Оно и по-моему так выходит, - смущённо поддакнул Кормачов. - В логово нечистое ступай, если ты воин Христов. Тех, кто нечистому служит, учи смирению - у нечистого их души отбивай! Чтобы злодей смирением зло в себе поборол бы. И не нёс бы его больше другим людям, не сеял бы зло вокруг.
- С носителями зла, монах, работать вам надо! - пояснил Зуй, скалясь непримиримо. - А вы всё - лёгкими путями, лёгкими путями. Туда, где и без вас смирения этого - чересчур...
Монах молчал. Он поднял прут и стал чертить им на снегу кресты.
- Да вот, я с вами же! - сказал он вдруг, но смутился. - Простите меня.
Молоко в кружке зашипело, стало подниматься пенкой, хотя растаяло не всё.
- ...Читал я, помню, Евангелие, читал, - заговорил Зуй, отставляя кружку на снег. - А потом сомнения меня одолели. Христианство - оно же придумано, чтоб народ в узде держать. Так? Правильно, с одной стороны. А с другой - всё оно для нашего угнетения придумано. Тебя, христианина, облапошивают, жену твою по-всякому в углах гнут, детей обирают, наркотой накачивают, а ты смиряйся. Это как?
Монах, подсев к костру, подхватил кружку концом рясы и поставил её на угли снова. От кружки запахло прижаренной пенкой.
- Не по чину мне, вопросы сложные разрешать. Не знаю многого, - вздыхал монах. - Разумение слабое имею. Духовный возраст мой не великий.
- А разве не Никола Чудотворец Ария-то ударил?! - со значением поднял палец Кормачов. - Вот то-то и оно: не смирился, а - ударил! Вот где пример! Против зла - восставай. Не давай хода злу! А то ведь съест зло - и тебя самого, и жену, и детей твоих.
Старик кивнул:
- Если зло впускать в дом свой - не правильно это. Не противостоишь Злу - значит, сам пособник зла ты стал! Хоть и молитвенник. Правильно? Или нет?
- А неправый суд, скорый суд, разве не то же зло? - поднял наконец монах голову.
Старик и Зуй отвернулись одновременно.
- Горит, горит село родное... - цедил сквозь зубы Зуй.
Но Кормачов сказал, разволновавшись:
- Я так понимаю, что мир нынче напополам разделился. Или ты со злом шагай в ногу, смиряйся с ним, - или сам обороняйся и ближнего от зла защищай. Сейчас третьего пути не стало... Вот, в библиотеке я чего нашёл? Ведь как у Иоанна-то Златоустого в творении, в слове третьем к верующему отцу...
- Чего нам большие задачи перед собой ставить, братья? Выбрались на волю, радуйтесь!.. На тебе молочка-то, с угольков. Пей, болезный, - монах, придерживая алюминиевую ручку рясой, засуетился возле Кормачова. - Помнишь ли чёрную речку возле сторожки-то вашей, кормачовской? Речка в одном месте пересохла, а мальков там осталося в запруде, в тупичке - видимо невидимо. И ты парнем здоровым был, а я во втором классе учился. Так мы вдвоём рубахой мальков ловили, в таз да в ковш кованый. Помнишь?.. Относили с тобой мальков в воду вольную весь день, до ночи. Ты - тазом таскал, я - ковшом. Да, относили их в воду вольную... Спинки-то у них просвечивали - как стеклянные, у рыбёшек-то крохотных, в вольной воде. Как хрустальные - спинки, аж позвонки видать. А и большие ведь попадались рыбёшки!.. Высохли бы все они, в запруде меленькой заключённые. Вымерли бы, от большой воды в озерке-то в гибельном отрезанные, в гниющем озерке мутном, да. А так... - поплыли! Ожили! Заходили! Да... И вы сейчас заходили. Ожили, значит. Радуйтесь! Радуйтеся...
Старик же, слушавший его внимательно с бревна, сказал, хлопнув ладонью по своим коленям:
- Вот, монахи бы ваши мудрить, вилять перестали да за народ бы пошли. За ними нам двигаться не западло. Они - чёрная масть: воины Христовы.
Монах погрустнел, сел на бревно тоже.
- Многие зовут нас, во всенародный-то подвиг вступать. Как Всесвятый и Праведный Никола чудотворче вступил, - вздохнул он. - Благословения ещё на это нет, а вы уж все зовёте нас, со всех областей торопите.
- Вот-вот! Приказа нет! - засмеялся Зуй. - Как у красных... Ну, ждите, ждите. Те - приказа. Эти - благословения. Сколько там у нас по России за год-то народу мрёт? А?! Горит вся Родина моя...
Край кружки обжигал, и Кормачов ждал, пока она остынет.
- Души теряют по монастырям: те, которые отворачиваются от людского плача, - сказал он, осторожно вдыхая пар. - Мне, много прегрешающему, так кажется. Ну, ничего. Вступят скоро - в подвиг... Это испытание такое монахам, в наше время, положено: кто свою душу сейчас спасает - потеряет её. А кто за други своя пойдёт и на себя плюнет, тот только спасётся.
- Да ты пей, пей, - встревожился монах. - Остынет. Маленькие задачки выполняй. А большие есть Кому решать.
- У меня ведь поначалу тоже так было, - прихлебнул Кормачов молоко, а потом выпил почти всё. - Думал: ну, окажусь чудом на воле, сразу уйду в тайгу. И построю там часовню в память Николы Чудотворца! А потом сказал себе: 'Нет, Степан. Ты от людского горя за спиной у Николы спрятаться решил. А он, Никола, к подвигу призывает - за поругание веры в бой вступать'... А что вокруг-то идёт, как не поругание веры нашей? Как не глумление над смирением русским, православным?
- Наступает время воинов Христовых, - кротко кивнул монах.
- Воины-то Христовы - воины, - заметил старик, растирая колени. - Да оружие, оно у армии всё. У красной масти. Мы про это говорили, чернец. Получается, одни красные нынче за народ. На словах, конечно. А нам с красными нельзя... Вот, что Крест твой без оружия?
- А ты по другому погляди: что - Крест с оружием?! - обернулся к нему монах. - ...Да, намолчалися вы, в темницах. На крестах закона распятые.
Зуй отвернулся, скучно насвистывая. Старик озадаченно тёр подбородок. Но Кормачов смотрел на монаха счастливыми, блестящими, верующими глазами и кивал:
- Хорошо! Хорошо всё! Как выйдут монахи православные к красной масти да как скажут построже: 'А ну, перестань дьявольской звезде иудиной служить - служи Кресту честному!' И сорвёт тут с себя прежние погоны красная масть, и поцелует Крест, и вступит в воинство Христово, и пойдёт за Крестом в бой праведный! И потеряет тогда власть над военными приказ сатанинский. Выйдут солдатики из-под иудиной власти!.. И так, с Честным Крестом впереди, никто наше воинство не одолеет. Воинство наше с крестами на погонах... Вот бы до этого мне дожить, Андроник!
Коротко кашлянув, Кормачов, стесняясь, сплюнул подальше, за бревно.
- С Крестом нам можно, со звездой иудиной нам нельзя, - твёрдо повторил старик.
- Ну, в войну-то отцы наши со звездой красной фашистов побеждали, - мягко окоротил старика Кормачов. - Что ж нам её хаять, дядька Нечай?.. Она кровью отцов наших на войне-то давно отмытая, может. Молиться звезде не буду, но и хаять её не стану. Никогда.
- Вопреки знаку звезды побеждали! - повысил голос старик, взглянув на Кормачова исподлобья, по- волчьи. - Много жизней из России она понапрасну унесла, звезда троцкая. И ещё унесёт. Пока Крестом её не исправим, будет русская кровь литься водицей... За Крестом пойдём!
- Чудно дядино гумно! - рассмеялся Зуй. - Мы - за Крестом... Дядька Нечай, да ты-то хоть окстись! Про что толкуем?! Убийцы мы!.. Нам прощенья нету. Как же мы, непрощённые, Богу и России служить хотим?
- А кого в рай первого Христос отправил? - живо спросил монах. - Разбойника отправил!
- ...Гляди-ка. Чёрную масть! - подивился старик. - Заранее, что ли, нам всё прописано?
- Дух святый витает где хочет. И нам прежде Бога самим себя судить нельзя, - осторожно сказал монах. - А говорить только можно: 'я, убивший'. Он, Всевышний, человеку - судья, а не сам человек - судья себе... Наше дело - Ему служить. Куда Он нас поставил, там и послужим, как сможем: по совести. В темницу поставит - там полсужим, и на волюшке - тоже. А как уж вышло, не нашего ума дело... Святые Отцы идут
