путём мученичества, а мы, много грешившие, как разбойники на Крест свой поднимаемся: лествицей. Все мы - как разбойники. Пути нам наши по-настоящему и непонятны... Пришла пора страну подвигом очистить, препояшем чресла, возьмём мечи - и так поработаем Ему, ратниками. А миновала опасность, молиться станем, чтоб опять не пришла... Да уж и препоясался кое-кто! По всей-то матушке России.
- Страну подвигом своим очистит, кто смерти не боится. А смерти не боится, кто при жизни в зонах сдох: разбойник очистит! Разбойник с монахом, - поддержал монаха старик. - Мы про это как раз говорили.
- Так ведь и ребёнок смерти не понимает... Детская сила - она чистая, потому и самая большая! - сказал монах под непонимающими взглядами всех троих. - Будем, как дети. Допивай молочко-то, допивай, болезный.
- Ладно. Поговорим ещё. Здесь мы у себя уже, - Кормачов сделал последний глоток, отёр кружку снегом и поставил её на угли прокалить. - Надо же, добрались! Домой попали, главное. Не верится никак... Здесь - свои все, здесь - подмога отовсюду будет. Да здесь любой малец...
Две вороны между тем, кружась, опустились на хворост. И все проследили взглядом за ними.
- Ну что, идти пора, - то ли спросил, то ли сказал монах, перекрестившись ещё раз. - До места вас провожу. Там поглядим, чего прислать вам. В чём нужда первая обнаружится. А зоной своей, братья, не гордитеся, не надо. Вся страна наша нынче - зона, и весь народ в ней человеческой жизни лишён. Уголовнику похлёбки плеснут. А в большом-то концлагере, в стране - значит, и этого народу не положено. Всех нас чёрной мастью законы теперешние сделали. Всех, кто иуде не служит... Всем из запруды гниющей, где мы - узники, на волю выплывать надо одинаково, пока души наши болото это не до конца сгноило... Так что, правда, выходит: чёрная масть победит! Наша.
Все поднялись, разбирая лыжи. Были они самодельные, с одним ремённым креплением, и потому подходили всем.
- После Буяна ни разу ведь на лыжи не вставал, - подивился старик, вспоминая. - Надо же. Почти вся жизнь без них прошла.
- А зато в Буяне сколько мы на них бегали? - беспечно отозвался Зуй.
Из кучи хвороста выбрали и обломали от сучьев палки, каждый - себе, и двинулись из лощины, выбираясь лесенкой.
До лесной сторожки, куда вёл всех Кормачов, было километров тридцать. А там валялись у него в подполе капканы, и бочонок крупной соли стоял в углу, и большой запас спичек имелся под притолокой. Патронов, правда, оставалось за топчаном, накрытым лоскутным стёганым одеялом, немного - одна коробка. Но капсюлей лежало коробок семь или восемь. И кусок свинца с баранью голову хранился под крыльцом, на всякий случай.
Оставалось только раздобыть ружьё. Жена писала ему два года назад, что пока отдала она его тулку куму: чтоб Кочкину не со старым ружьишком по лесу ходить. Так что, тулку придётся забирать - у Брониславы. 'Оно и к лучшему, - думал Степан Кормачов, не собиравшийся пока тревожить жену известием о своём появлении в здешних лесах. - Андроник, может, и заберёт'.
Дыхания хватило ненадолго, и уже на холме Кормачов приостановился, поглядывая вверх, на новую вершину перед собою. Ему дали передохнуть.
- Ничего. С нутряного жира дикого - всё затянется, - говорил Степану старик, не уставший нисколько. - Как снег сойдёт, сразу девясила нароем. Он после снега крепкий самый, корень. Я его по будыльям узнаю... С отвара, правда, лёгкие будет по началу клочками рвать. Ливер с кашлем полетит во все стороны. Зато с кровью вся дрянь наружу выскочит. Кровь - одна она всё очищает!.. Ничего. Здоровый будешь.
- Ну, Буян-то от чужих, если что, мы и без Кормача посторожим, - сказал Зуй. - А летом город потрясём: его почистим для начала. Да не пугайся ты, монах! Не для себя мы - для народа. Для справедливости, короче.
- Есть там один такой, отец Сергий. Народ любит больше, чем душу свою. Вы уж советуйтеся там с ним. Сначала - посоветуйтеся. В городе. Оно не помешает, - проговорил монах и смолк, додумывая что-то.
Однако тут же мотнул головой, соглашаясь с самим собою:
- Он молитвой и постами хорошо укреплённый. Матёрый кормчий, батюшка-то Сергий! Как раз по вашим силам...Не ровня мне.
- Ладно! Пригодится твой Сергий. Шмотки богачёвские сиротам раздавать, - небрежно кивнул Зуй.
Монах вздохнул:
- А дойдём до места, о вразумлении все помолимся. Помолимся о вразумлении, как надо, тогда и поймём получше, что нам делать и как, - сказал он, отламывая с липы сухую ветку для Кормачова. - На-ка тебе, болезный. Эта палка полегче вон той, твоей, будет... Многие сейчас молятся о судьбе русского народа, братья, многие. Которых вы в бездействии упрекаете. А они молитвенный подвиг тяжёлый сейчас несут, денно и нощно. Вынесут подвиг на своих плечах - может, и крови на освобождение не потребуется...
Зуй стоял, прислонившись плечом к берёзе, и смотрел на монаха, поигрывая желваками.
- О судьбе народа? Молятся? Эх, мать честная! - недобро оскалился он. - А я ведь, вот так же, спросил одного, опущенного. Ради забавы... Смазливый такой, кроткий у нас появился! Голубоглазый... Уже через месяц враскаряку ходил, с капустой до колен: верзуха заживать не успевала. Так он нравился всем, особенно чучмекам!.. Спрашиваю его для смеха: 'А ну скажи: что такое - зло, по-твоему?' А смазливый-то говорит, сквозь слёзы, правда: 'Зло - это когда твою доброту принимают за слабость'. Ишь, чего вывел?.. В часовню тюремную всё время ходил. Молился, плакал. А один педрило старый всё его потом утешал: 'Ничего, петя: нас по-всякому, а мы крепнем!'... Но вот с ним в одно время шкет белобрысый на зоне возник. Тощий. как лучина! Доходной, из детдома. Его там один бык долго мучил, за ночь опустил. Так, днём этот шкет спёр где-то гантелю, у себя спрятал. И ночью бык - к нему, а он быка - гантелей смарал! Под суд пошёл, доходной. На крытку... Ну, так скажи ты, монах: вот про народ ты рассуждал. А кто правильно сделал - тот красивый, который враскаряку ходит, молится? Которого дрючат и дрючить - не перестанут? Или шкет белобрысый, который заповедь 'не убий' нарушил? А?!. В часовне-то вашей как постоишь - получается: красивый прав. А по-твоему как?
Монах долго смотрел в сторону.
- Крест он такой несёт, этот красивый. Мученически грехи свои, и родителей своих грехи, искупает. Родительских грехов на нас много навалилося. За безбожное-то время. Их избывать нам приходится.
- Так он же кайф приучается, против своей воли, славливать, если уже не славливает вовсю. Какое тут мученичество? - удивлялся Зуй. - И руки на себя ему нельзя наложить, грех. Вот ты бы, монах, как поступил?
- Тяжёлый вопрос, - вздохнул монах. - Я бы, по немощи своей, мучителя бы, конечно, убил. Потом бы покаялся, и кару бы принял, но - убил. Но это - по немощи. А вот по полному праву убил бы, если бы заступался за ближнего своего и если бы иного пути для защиты другого человека не оставалось бы. Ведь человек - он подобие Божие. И как же ты, мучитель, собираешься Божие подобие осквернять?! Не допущу. Всеми средствами, и даже убийством, при случае-то безвыходном. Но молиться о прощении греха убийства буду. О прощении за то, что из испытания, свыше мне посланного, не нашёл другого выхода - по греховности своей.
Он подумал ещё. И кивнул сам себе, утвердительно:
- За други своя душу - клади. Оно не зазорно. А если други своя предаёшь, хотя бы бездействием и молчанием, то душу теряешь, конечно.
- Так ты мокрушник, выходит? - коротко глянул на монаха старик.
- Когда война со злом идёт... В войне мокрушников не бывает,- смирно покивал монах. Но испугался. - У отца Сергия вы про это спрашивайте. Не по чину мне рассуждать про умное. Простите.
- Ладно. Разберёмся. - улыбался Кормачов солнцу и ветвям. - Главное: дух святый витает где хочет!
Вдруг он обернулся к старику:
- Дядька Нечай. Пленного-то мы - не развязали.
- Ну, - кивнул тот. - Небось, и сам растеребится как-нибудь. Со временем, конечно.
Монах смотрел на них, не понимая.
- Пленный там у нас, - объяснил Кормачов. - Связали мы его. Чтоб он на дорогу раньше времени не выскочил, да не донёс бы.
