- Не разряжай. Наплюй на них! - велела Лёхе Бронислава. - Пускай лисы своими головами думают. У них ведь не только ноги есть. Правильно? Голова-то у них тоже для чего-то выросла! Вот и наплюй... Что ж теперь.
Довольная разговором, она нагнала скучающего Кешу и поскорее уцепилась за его локоть, чтоб не скользить.
- Дикость нравов! - отмечал он, между тем, часто оглядываясь на забор и поднимая ворот болоньки повыше. - Отсталость общего развития. И первобытное мышление.
Кот казался ему вылитым рыжим Кочкиным с выпуклого портрета и тем был неприятен. А мальчишка был неприятен своей привязанностью к такому коту.
- Допотопная жизнь в вашем Буяне. Дикость, дикость. Непролазная дикость.
И Бронислава не поняла, про кого это он: кот дикий - или Лёха у Макаровых?
- Да чего там? Оба неслухи, - махнула она рукой на всякий случай, ступая в тесных сапогах мелкими шажками. - Этот Лёха-то лучше бы и в школу не поступал! Химичить там сразу научился... Вон, гляди, гляди, Кеш: ящики почтовые у нас по всей улице раскуроченые висят. Лёха в прошлом году повзрывал, как только грамотный сделался!.. А Иван-то Корбейников сварщик. Разозлился - страх: 'Ну, в мастерской сварю ящик!.. Из восьмимиллиметровки. Тогда и поглядим, как он его взорвёт'. Сварил. Не ящик, прям танк на забор-то повесил. Уж Лёха этот мимо него ходил! Кругами, кругами. Мимо ящика. Всю голову свою искрутил. Потом пропал, гляди-ка, аж дня на три. Опилки в сарае напиливал. День-деньской на всю улицу напильником скрежетал. Во все лопатки прям. Пока ни одной алюминиевой ложки у матери не осталося. Кеш, слышишь? Про соседей-то ты спрашивал?
- Слышу... - буркнул он на ходу.
- Ну и вот. Про них, значит. Ни одной ложки алюминиевой у Макаровых-то теперь - нету! Из-за Лёхи этого. Нержавейками одними они теперь едят. И под вечер гляжу из своего окошка: чтой-то мальчишки на той стороне под черёмухой больно смирно стоят? Напротив иванова дома. Прям подозрительно. Думаю, Зинаиде, что ль, в окошко стукнуть, пока не поздно? А уж там Иван Корбейников, сам, за шторкой своей не дышит прям, в щёлку их караулит. Ну и я тоже - смотреть потихоньку стала. Ага: побёг Лёха к мальчишкам, под черёмуху, от иванова забора. И взрыв как бабахнет! Мы и выскочили: Иван из своего дома - я из своего. Батюшки-светы! А мальчишки и не разбегаются: все с разинутыми ртами на ящик глядят: столбняк на них нашёл... Дымится, значит, этот ящик, а сам - целёхонький. Только был он раньше четырёхугольный, а стал - круглый как бочонок!.. И Иван Лёхе говорит: 'Видишь? Раздуло. А - не разорвало!' Лёха-то и смирился: 'Вижу, - говорит, - дядька Иван. Твоя горка вышла'. Ну, почтарь приходит наутро газету совать - что такое, ящик за ночь покруглел? Пузатый уж висит. Прям ведро какое-то стал. Вроде - закоптелое, с рыбалки...
- Хочешь сказать, перевоспитался? Этот юный бандит? - недоверчиво перебил её Кеша.
И дёрнул плечом:
- Не понимаю, о чём можно было с ним говорить, когда у него на лице написано: потомственный разбойник.
- Да у меня и Витёк такой же рос... - растерялась Бронислава. - А Лёха - он перевоспитался, Кеш! Он ящики-то больше пальцем не трогал... Поджиги только делать стал. И из большой рогатки завучу в форточку наладился стрелять. Бутыльками взрывными... Иван рогатку сам смотрел. Сильно хвалил: царь-рогатку, говорит, Лёха-то придумал. На пружине она, и, говорит, коктейль Молотова хоть куда запустит!.. Ой, да это ведь не Лёха, а семь рублей убытку.
Кеша молчал. И Бронислава сначала посмеялась немного в одиночку, а потом застеснялась и помолчала тоже.
- ...Завуч-то у них был приезжий. К нашей жизни тоже, как ты, непривычный, - пояснила всё же она. - Галстук с заколкой с бабьей на себе носил. И он Лёху, как дурак, из школы исключил. На свою же голову. Так, веришь-нет - два раза пожар у себя в дому тушил!.. А третьего раза дожидаться не стал. Галстук покрепче заколкой застегнул да в город бегом сбёг. Вот тебе и детали все... Оно, правда что, съедешь: или Лёху в школе сам же восстанавливай - или сгоришь на корню.
Бронислава решила было, что рассказала всё подчистую:
- Ох, прохлаждаюся...
Однако спохватилась:
- А теперь мортирку, что ль, какую-то поджигательную Лёха-то придумал? За пазухой носит... А вот какую, даже не знаю, Кеш. Я что-то и поглядеть не догадалася... Да он к Ивану Коробейникову в мастерскую бегает, ты у Ивана лучше спроси! Спроси-спроси. Иван тебе ещё больше наскажет. Деталей разных. Про Лёху-то нашего...
Кеша хмурился, с неудовольствием глядя на дальний притихший бор, на сонный, долгий полёт галки над заснеженным полем, на крепкие избы, срубленные из толстых дубов. Торцы старых брёвен на углах темнели, будто чёрные многие солнца наступившего белого дня - друг над другом, в ряд. И чёрным отсвечивали стёкла маленьких редких окон, не впускающих с улицы ни ветра, ни холода, ни лишнего взора...
Тишина вокруг была такой строгой, что Бронислава вслушалась в неё поневоле - и оробела. И поняла: зря она всё рассказывала. И смеялась нарочно нараспашку - тоже зря. Нехорошо так... Будто выскочила она на улицу, как невзрослая, как полудура какая, и наскоморошничала, не помня себя, в угоду какому-то прохожему, а теперь не знала, как же и зачем это вышло.
И всё вокруг было теперь ей в укор: в укор качался и трепетал уцелевший сухой лист на заснеженной берёзе, в укор молчали собаки за серыми тесовыми заборами, в укор желтел и тоскливо светился вдали голый глинистый обрыв балки, занесённой снегом чуть не до верху. И пасмурный край неба тяжело приник к тихому бору - тоже в укор... Недовольная собой - '...а зачем же я из кожи-то лезла?' - она поскучнела тоже.
- Ты говори, говори, - вдруг очнулся Кеша на ходу. - Я, между прочим, всё это время пытаюсь выяснить, что у тебя в подсознании. По Фрейду. Это псих такой один был - Фрейд. Иностранный. Ты его не знаешь. Он всех психов научил, как подсознание у нормальных людей контролировать. Меня, между прочим, тоже. Так что, продолжай. В том же духе.
Он важно прокашлялся.
- ...Да Макаровы - они сроду такие! - отмахнулась Бронислава, ничего не поняв про иностранца. - Порода ихняя такая... В гражданскую-то как только чужие на подводе въедут, в Буяне как остановятся, так под ними солома и задымится. А это уже Макаров дедушка молодой сверху, с сосны какой-нибудь, линзу большую навёл. Они и скачут назад, портки свои тушат: 'Колдовское место, колдовское место!' Да небылицы потом про Буян везде плетут, на людей страх нагоняют...
И возмутилась:
- А какое оно колдовское?! У нас и церковь не закрывалась. Мы, помню, после каждого пионерского собрания всем звеном туда молиться ходили. Нам никогда не запрещалося!.. Везде церкви рушили, а нашу- то небось - пальцем тронуть побоялися! Оно самое чистое место поэтому и осталось - Буян... Тут раньше линзы из песка плавили, в Зыкиной балке, вот такие - по колесу прям... Гляди: вон там, в Шерстобитове да в Ключах, кержаки сами себя в молельных домах как дураки жгли. А мы, Кеш, - чужих. Завсегда - чужих только! ...По-моему, так оно и лучше. Правда, Кеш?
Он замедлял шаги, что-то соображая. Потом свирепо оглядел Брониславу. И ничего ей не ответил.
- Чужих, чужих... А я тут при чём?!. - озлился он через минуту. - Хм, скрытая пугачёвщина. И поголовная разинщина. Впрочем, ты не поймёшь.
Бронислава растерялась, не зная, в чём же она виновата.
- Так это - ранешные люди жгли! - догадалась она, как его успокоить. - А при Советах-то уж такого не было! К нам и не лез никто - при Советах... Один, правда, председатель был присланый. Давно. Аж полгода у нас, гляди-ка, проработал... Пока его Нечай графином не убил.
Кеша сплюнул в сторону. Он не спрашивал больше ни о чём. Лицо его потемнело до чугунного цвета. И смотрел он теперь прямо перед собою, вышагивая особняком.
На всякий случай Бронислава вытянула руку из-под его локтя:
- Ох, прохлаждаюся...
Теперь она шла рядом тоже как посторонняя. А он не замечал этого вовсе. 'Вот тебе и детали все, - удручённо вспомнила она разверстый часовой механизм, который чинил когда-то Кочкин на кухонном столе. - Детали-то - все, а шестерёнки - разные. Зубцы друг дружку не цепляют. Не совпадают зубцы, хоть
