побаивались. Погребнов укрощал любого, самого развинченного.
Потому — руки у него действительно были золотые, раненые это собственной шкурой чувствовали, Александр Макеев в том числе. И вот однажды в госпиталь — чего не преподнесет война — привезли сына Погребнова, сержанта-артиллериста. И подполковник медицинской службы, ведущий хирург армейского госпиталя прооперировал его. Отнял ногу: гангрена была. После этой операции Погребнов, вроде бы не изменился, но Макеев почему-то остерегался подолгу смотреть на врача, на седую его голову. А подполковник Погребнов и до и после ампутации ноги у сына был седой. Совершенно седой.
Макеев шел по просеке, и у него было ощущение, точно он идет не из санроты, а в санроту, точно Гуревича он еще не видел, но вскоре увидит на табуретке, выкрашенной в белесый, больничный цвет. Капитан медицинской службы, который «тыкал», но отныне будет говорить ему «вы». Ох, Макеев, Макеев, ну и штучка же ты, ну и фрукт, пороть тебя некому!
Неправда, есть кому. Старший лейтенант, Герой и Ротный командир, мог бы. А что, правильно, его так и надо величать — Ротный. Пусть порет меня почаще, характер у него позволяет. Итак, есть кого и есть кому пороть. За чем же дело стало?
Додумать Макеев не успел, ибо едва не грохнулся, споткнувшись о корневище. Второй раз чуть не растянулся и не вывихнул ступню. Не мудрено растянуться: темно. Плюс думаешь о постороннем, отвлекаешься. Так и вообще можно заплутать. Думай о том, что нужно делать, и ни о чем больше. Нужно побыстрей дойти до расположения, доложить Ротному о возвращении, проверить, как устроились на ночлег солдаты взвода, и самому завалиться. Выспаться бы как следует. Завтра предстоит новый марш. Поэтому главное, чтоб все отдохнули получше.
Просека была старая, запущенная, кое-где кустарник наползал на нее из лесу, цепляясь за сапоги и одежду. В отдалении над просекой проглядывало небо, менее темное, чем лес, и словно колышущееся. Но колыхались на фоне неба ветви деревьев, по которым пробегал ветер-верховик. Шорох листьев был почти не слышен, да и все остальные звуки лес приглушал, как будто впитывал в себя.
Дойдя до расколотого снарядом или молнией дуба, Макеев повернул в чащобу. Поплутав, побывав во втором батальоне, нашел наконец свой. Тут уж и родимая рота — вот она.
— Товарищ старший лейтенант, лейтенант Макеев прибыл…
— Вижу, — сказал Ротный без видимого интереса. Было глупо стоять навытяжку в то время, когда старший лейтенант возлежал на плащ-палатке, прикрытый шинелью, из-под которой светили голые пятки. Макеев однако ж тянулся по стойке «смирно», подначивая себя, растравляя — нет порки, так есть хоть нелепость, унизительность ситуации, пусть будет какая-никакая, так сказать, моральная выволочка. Ротный покуривал, покашливал, пожевывал тонкие губы. Все вокруг утихомирилось, отходило ко сну. Наверно, угомонился и лейтенант Фуки, не слыхать. Ординарец спал у ног Ротного, как верный страж. А в головах у Ротного, под кустиком, кто-то сидел, грузный, обхватив колени и уронив на них голову, вроде бы дремал.
Ротный зевнул и, привстав, затормошил того, дремавшего:
— Лейтенант, а лейтенант! Макеев явился.
Тот вскинулся, и Макеев признал: адъютант командира полка. Адъютант тоже зевнул, кряхтя поднялся, сказал сердито:
— Бо знаешь, где шляешься. А тебя полковник вызывает. Срочно.
— Я не шляюсь. Я был в санроте. Между прочим, с ведома старшего лейтенанта… А зачем полковнику понадобился?
— Про то он мне не докладывал, — с прежней сердитостью сказал адъютант. — Ты готов?
— Шагай, шагай, Макеев, — сказал Ротный. — Чтоб одна нога здесь, другая там… А после наоборот: одна нога там, другая здесь…
4
В иной бы раз неожиданный и поздний вызов к командиру полка поразил Макеева, в крайнем случае удивил бы. А сейчас отчего-то оставил спокойным, пожалуй, равнодушным. Возникло мимолетное любопытство: «Зачем все-таки понадобился?» — и погасло, уступив место досаде: «Сызнова топать? Не дадут отдохнуть…» Но приказания не оспаривают, их выполняют. Следовательно, не отставай, включай третью скорость. Легко сказать, третью, тут и на первую нету сил.
Адъютант шел по тропке, Макеев ломил по кустам. Проще было следовать по тропке за посланцем полка, но этого не дозволяла гордость, и, во-вторых, посланец полка изволил разговаривать, а что за разговор, ежели ты позади? Хлестали ветки, цепляли сучки — Макеев пер бездорожно, показывая характер. Адъютант спрашивал, не догадывается ли Макеев, по какой надобности вызывает его командир полка. Макеев отвечал, что адъютанту лучше знать, он же ни фига не знает. Адъютант говорил, что ему ничего не известно, приказано привести, и все. Полковой посланец кидал Макееву «ты», и тот кидал ему «ты» — нормально было, Макеева ничуть не коробило. На какой-то миг показалось, что собеседник встревожен. Чем? А, Макеева это не касается! У него своих забот достаточно. Хворь, от которой надо поскорей избавиться. Отношения с Ротным, с Фуки, с подчиненными. Перепады в настроении, осточертели они. Может, хватит что ни минута кидаться из крайности в крайность? Невыдержанней, поразумней, не усложнять себе жизнь?
Они вошли в березнячок, в котором там и сям чернели конусы еловых шалашей. Макеев догадался: полковой штаб. Адъютант повел его к палатке на отшибе, и опять Макеев догадался: жилище командира полка. Усмехнулся: догадливый! Но чем ближе подходил он к этой палатке, тем серьезней становился, а перед входом заволновался. Волнение было суетливым и тревожным, и Макеев подосадовал на себя: то замедлил шаг, то засеменил, забухало сердце, во рту пересохло, принялся облизывать губы, растерянно вертел головой туда-сюда, заглядывал в глаза адъютанту. Поменьше эмоций, ты же мужчина! Возьми себя в руки, лейтенант Макеев. Ты же можешь заменять одно настроение другим! Ну и замени. Не получается? Что же так?
Все-таки, пока адъютант с ужимками нырял в палатку, Макеев малость пришел в себя. Хоть руки-ноги перестали нервически дрожать, и то ладно. Однако на сердце было смутно: зачем потребовался полковнику, что он скажет и что ответит ему Макеев? Чем-то предстоящий разговор пугал, будто таил угрозу для Макеева, для всей его нынешней жизни, трудной, но честной и привычной. Впрочем, чем на фронте можно испугать, если ты воюешь честно, смело, не хоронишься в кусты? Да ничем!
Адъютант с теми же ужимками вынырнул из палатки и, помешкав, сказал Макееву:
— Заходи. Полковник ждет.
Макеев поправил пилотку и шагнул мимо адъютанта. Вход в палатку был низкий, и даже приземистому Макееву пришлось ссутулиться, втянуть голову. Он опустил за собой полог и остановился, плохо видя после темноты. Вскинул руку к виску, рубанул:
— Товарищ полковник! Лейтенант Макеев по вашему приказанию прибыл!
— Хорошо. Добрый вечер.
— Добрый вечер, товарищ полковник!
— Вы, Макеев, извините, что побеспокоил. Знаю: марш, усталость, отдохнуть надо. Но и мне надо… переговорить с вами, не откладывая. Так что не сердитесь…
Голос полковника, глуховатый и неторопливый, раздавался от противоположной стороны. Привыкая к свету, Макеев разглядел стоявшего в рост командира полка. Сказал, как бы извиняясь:
— Успеется с отдыхом, товарищ полковник. Вся ночь впереди.
Тот качнул седеющим бобриком.
— Это верно, вся ночь впереди. Проходите, садитесь.
И сам опустился на табуретку. На другую сел Макеев. Дощатый столик то ли разъединил их, то ли соединил. Полковник сидел, упершись в столик локтями, и рассматривал Макеева. Под немигающим, давящим взглядом лейтенант поежился, подумал, что надо было бы ополоснуть физиономию, выбить пыль из пилотки и гимнастерки: шел ведь к командиру полка. Потерял бы немного времени, зато было бы в порядке.
