Хоть сапоги-то обмахнул бы веткой — хорошо, что они под столиком, невидимы.
Тяжелый взгляд полковника словно потерял в весе, сделался легче — добрей сделался. Полковник улыбнулся накоротке, металлические зубы тускло блеснули на свету. В палатке горела лампа «летучая мышь», подвешенная на стояке, вверху, а на столе еще и пошевеливал дымным языком светильник — скрученный из ваты фитиль, сплющенный поверху снарядный стакан. Зачем коптильник, если есть «летучая мышь», какой от него прок? Полковник как угадал, о чем подумал Макеев, потому что сказал:
— Люблю эти коптильники, как-то уютно от них… И умолк. И Макеев молчал, не зная, что ответить на эти слова. Наверное, с коптильниками уютно в землянке, в шалаше, но уютней и, главное, светлей с «летучей мышью» или лампой, питаемой от аккумулятора. Впрочем, подобной роскоши на передовой не бывало, дымные, чадящие коптильники разных калибров — да.
Столик поскрипывал под локтями полковника, зудели пробравшиеся в палатку комары. Она была просторной: в центре ее, впритык со столиком, стояла железная койка, застланная верблюжьим одеялом, подставка для полевого телефона, какой-то ящик, а остальное пространство свободное, ходи гуляй. Наружные звуки проникали слабо, неразборчиво. Значит, и их разговор снаружи не услышат, адъютант в том числе. Почему-то от этой мысли Макееву стало спокойнее.
Полковник потер щеку тем движением пальцев, каким обычно проверяют, как она выбрита, и сказал:
— Итак, товарищ Макеев, приступим… Я пригласил вас, чтобы предложить: идите ко мне адъютантом.
— Кем? — оторопело спросил Макеев.
— Адъютантом.
Более неожиданного и, пожалуй, более нелепого Макеев не мог и представить. Ему, боевому офицеру, в адъютанты? Подальше от передовой, поближе к начальству? При живом, так сказать, адъютанте? А того куда? И почему это предложение делают именно ему, лейтенанту Макееву?
Эти вопросы после некоторого молчания он выложил, запинаясь, как бы толчками, и покашливая. Полковник объяснил, также с паузами и покашливая:
— Карякин меня не устраивает. Тяжел на подъем, не очень грамотен в командирском отношении. Это во-первых… Во-вторых, ему нужно повоевать непосредственно, нельзя же всю войну проходить в адъютантах… В-третьих: то, что я о вас узнал, нравится мне… Иначе говоря… ваши деловые и политические качества… Словом, так: сколько-то послужите адъютантом, а с этой должности выдвинем командиром роты…
Посвечивает сединами жесткий бобрик, густые, разросшиеся брови то супятся, то расходятся, глубокие складки у рта неподвижны, массивный подбородок тянет лицо книзу. На груди блестят, переливаются грани орденов. Ворот приоткрыт, видна кучерявая шерсть, подступающая к горлу.
— Что скажете, Макеев?
— Выдвинуться я могу и сам, без адъютантства…
— Вы что же, отклоняете мое предложение?
— Отклоняю, товарищ полковник.
— Все взвесили?
— Так точно, товарищ полковник. Да что тут взвешивать?
— А жаль, жаль! Может, еще подумаете?
— Товарищ полковник, мое решение твердое.
— Ну хорошо. Ставим на этом точку.
Сперва командир полка говорил хмурясь, затем бегло улыбнулся и опять нахмурился. Посидел, постучал костяшками согнутых пальцев по столу, провел рукой по щеке, будто проверяя, как выбрит. Сказал:
— Вы свободны, лейтенант.
Макеев неловко, сутулясь, встал, козырнул:
— Разрешите идти?
— Я же сказал: вы свободны. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, товарищ полковник!
Макеев еще раз отдал честь и вышел из палатки. Ослепнув со свету, закрыл глаза, чтоб привыкнуть к темноте. Из нее, уже по-ночному вязкой, плотной, выступил лейтенант Карякин и спросил:
— Чего же так скоро? Макеев пожал плечами.
— Не от меня зависит.
— Давай отойдем в сторонку… Вот так. О чем был разговор?
— О разном…
— Про меня хозяин не заговаривал?
— В каком смысле?
— В таком, что чую: недоволен мной новый хозяин. Так не проезжался на мой счет?
— Нет, — сказал Макеев, подумав, что Карякину и впрямь не мешает повоевать на «передке». Ну, это Макеева не касается, полковник самолично решит, на кого поменять Карякина. Только без Макеева это делайте, Макеев на своем месте, а в ротные выбьется иным способом. Те самые деловые и политические качества, о коих упомянул полковник, помогут, если они есть, как их понимают кадровики. Деловые, видимо, есть, а что до политических — так тоже, видимо, не отсутствуют. По крайней мере в характеристиках они упоминаются в положительном значении.
— Хозяин не приказывал тебя провожать?
— Не приказывал. Да и зачем? Дойду.
— Дойдешь, не ребенок, — сказал адъютант и протянул вялую, пухлую ладонь. — Бывай.
— Будь здоров.
Макеев повернулся, побрел по примятой траве. Она была в вечерней росе, и сапоги по щиколотки отмылись от пыли, потом трава пошла высокая, и сапоги отмылись по ушки, бриджи и то намокли на коленях. На ветках росы еще не было, они сухо, с оттягом, хлестали по плечам. Макеев уклонялся от них и думал, как бы не заплутать, и какая странная, короткая беседа произошла у него с командиром полка. И с чего пришла полковнику мысль пригласить его на адъютантскую должность? Не в этом суть, что иные считают ее денщицкой, холуйской, это глупость и бред, суть в другом: он хочет своего, самостоятельного дела, пускай хотя бы и такого маленького, как взводное командирство, а в адъютантах — он никто.
Часовые окликали Макеева, и это не дало ему заблудиться. Он отыскал свою роту. У костерка сидел на корточках Ротный и прикуривал от головешки. Затянувшись, встал и спросил:
— Вернулся?
— Как видите, — сказал Макеев, сознавая: грубо говорит, необъяснимо и непростительно грубо.
Но Ротный словно не заметил этой грубости. Он пыхнул дымком, отгоняя комарье, вполоборота повернулся к Макееву:
— Докладывай.
Макеев в нескольких словах передал разговор с командиром полка. Ротный не стал выспрашивать подробности, буркнул:
— Правильно поступил, что отказался. Испытывая стыд за свою грубость, Макеев сказал:
— Я рад, товарищ старший лейтенант, что вы такого же мнения. Очень рад!
— Так уж и очень? — Ротный швырнул окурок в костер. — Ложись спать. Да и я пойду.
Высоко и сторожко подымая босые ноги, чтобы не наколоться, он подошел к лежбищу, улегся возле ординарца — спина к спине. Макеев осмотрелся. Все спали. Попарно. Спина к спине — так теплее. Вероятно, лишь один он в роте спал отдельно. Блюл офицерское достоинство. А Ротный и остальные взводные не блюли? Выходит, так. Глупо выходит, Макеев. С твоей стороны глупо.
Он постоял, глядя в умирающий огонь, достал сверточек, полученный у Гуревича, запил порошок и таблетку из фляги, опять поглядел на головешки. Они утрачивали яркость и жар, жидко дымили, подергивались пеплом. А порошок и таблетка — дрянь на вкус. Ничего, зато должны помочь. Горьким лечат, а сладким калечат — гласит народная мудрость. Снял сапоги, посушил портянки. Снова намотал их, надел кирзачи: босым ночью не спал — зяб. Народная мудрость гласит: утро вечера мудренее. Потому спать. Как шутит Илья Фуки: спать, спать, старуха.
