плечах узок, в талии тонок, а коса висит ниже брюха прямошеей гнедой кобылы.
Эти двое не сводят глаз друг с друга, и кони их скачут бок о бок, добрые кони, настоящие бахаресай из царских конюшен.
Третий всадник так ладно и просто сидит на своем золотисто-рыжем коне, что кажется с ним единым существом. Он погружен в свою думу, только временами оглядывается: не видно ли погони?
Смуглым лицом он похож на второго всадника, но намного шире его в плечах, и новенькие, совсем юные усы украшают верхнюю губу, а коса, как и положено воину, достигает нижнего края широкого шелкового пояса.
А думает он о той, от кого не находит спасения своему сердцу. И мысли его обжигающе-сладки, как горячий мед.
Рабы еще натягивали на ноги царю мягкие сапоги из кожи бархатной выделки, когда главный евнух, с бесчисленными поклонами просеменив через опочивальню, нагнулся к уху повелителя. И что-то зашептал ему такое, что глаза царя невозможно расширились, а дыхание остановилось.
— Лжешь, — ледяным голосом выдавил царь, сам словно окаменевший.
— Взгляни сам, господин, — пролепетал евнух, кланяясь еще ниже.
Вырвав плеть у евнуха из-за пояса, царь ринулся в покои Акамие и там, темнея и темнея лицом, смотрел, как из-под резного края кровати, из-под крученой бахромы евнух одно за другим вытаскивает, все пропыленное и пропахшее потом: кафтан, рубашку, штаны, носки, пояс и головной платок. Платок — белый. Кафтан — алый.
Как грозовая туча над перевалом, царь навис над постелью.
— Спишь?.. — страшно прошипел, срывая тяжелое, все зашитое прохладным шелком покрывало.
Акамие сел в постели, прикрывая лицо ладонью. Яркий свет бил в окно и в сонные глаза.
Царь откинул от лица Акамие бело-золотые волосы и тем же движением сжал между ладоней его виски, резко повернув к себе слегка опухшее от сна, ошеломленное лицо.
— Где Эртхиа?
Акамие часто заморгал, испуганно и совершенно искрене ответил:
— Не знаю…
Ладонь, холодная и твердая, ударила по лицу. Акамие упал, ударившись головой о резной столбик в изголовье кровати.
Едва не закричав от боли и обиды, он прикусил губы. Волосы упали на лицо, поэтому он мог приоткрыть глаза и тайком наблюдать за повелителем, не шевелясь и стараясь дышать неслышно и незаметно. Страх был сильнее обиды и боли.
— Ты слишком возомнил о себе, раб, сын рабыни!
Царь замахнулся плетью — и швырнул ее на пол.
— Палача!
Акамие почувствовал, что руки и ноги у него — ледяные, а по лицу течет пот. Его замутило от страха, хотелось сползти на пол, обвить ноги царя, умолять…
Акамие спустил босые ноги с постели, неторопливым, свободным движение руки поднял и откинул назад тяжелый поток волос. Как учили с малых лет, каждое движение было плавно, текуче и совершенно. Посмотрел на царя равнодушно.
А сердце билось-билось, потерянно и безнадежно.
— Что случилось? — а голос был совсем чужой.
Носком сапога, брезгливо отведя в сторону подбородок, царь подвинул к его босым ступням жесткую от соли рубашку.
— Плаща над тобой не развязал? Пальцем не коснулся?
Акамие глянул в страшное лицо царя — и отвел глаза. Оправдаться невозможно. Не поверит. Единственный довод пришел ему на ум: если бы и вправду был виновен, разве поступил бы так беспечно? И слушать не станет…
— Мой господин, — начал было Акамие бесцветным голосом… Но обида, больно набухшая в горле, не дала говорить.
И он вскочил и закричал, выталкивая ранящий гортань ком, не чувствуя искривленных губ.
— Делай со мной, что хочешь! Если не любишь! Если не веришь! Лучше пусть меня заберет палач, чем ты еще раз прикоснешься ко мне!
— Я верю тому, что вижу! — гневно воскликнул царь и, спохватившись, что оправдывается отрезал:
— Молчи, а то!..
Но чем еще мог испугать Акамие царь, уже позвавший палача?
Не замечая слез, градом катившихся по лицу, Акамие кричал и кричал:
— Что ты сделал с моей жизнью? Теперь отдай меня палачу! Уже и лучший из твоих сыновей не смеет показаться тебе на глаза. Вся его вина — в его дружбе со мной. Разве я не брат его, разве он не мой брат? Ты, сделавший наложником своего сына, думаешь, что и Эртхиа таков, как ты?
Царь задохнулся от гнева. Слова невольника были дерзки и правдивы, и слышать их царь не хотел.
Схватив его одной рукой за волосы, а другой зажав ему рот, царь сильно встряхнул его и бросил на пол, прямо под ноги вошедшему.
— В Башню! — сипло, с трудом выдохнул царь.
Акамие снизу глянул на палача — и закрыл глаза.
Но еще не время было ему вспомнить пророчество.
В свои покои вернулся царь. Темными, злобными словами ожесточал сердце, чтобы не смогли разжалобить его крики, которые ожидал услышать.
Сын любимый, Эртхиа, осмелился перейти дорогу отцу — не Акамие ли в том виновен?
Эртхиа — прямой и чистый, как клинок, и только низкий, лукавый раб, не знающий чести, чья красота неотразима, а душа черна, мог соблазнить его на такое. Если самого царя, своего отца, к вещам, противным природе, склонил небвалой своей красотой сын змеи…
В прежние времена, такие давние, что никто и не помнит, только записи остались в Книгах Царствований, бывало, брали цари на ложе дочерей своих… Но давно уже не случалось такого в Хайре. И только из-за того, что рожденный рабыней повторил — и превзошел — красоту своей матери, повелитель Хайра сам стал рабом неутолимого желания.
Хватит же.
Тот, кто вызывает нечистые чувства, сам нечист.
Пусть умрет Акамие — пусть освободится душа царя, а от смертной тоски найдется кому исцелить всесильного повелителя Хайра. Не пуста ночная половина дворца его, и не иссякнет поток…
Но кружа по залу, но бормоча, но выкрикивая проклятия, царь мучительно прислушивался. С мстительной радостью ожидал он услышать, как зайдется в вопле истерзавший его сердце. Как не ждал ночи, ждал он криков из Башни Заточения — и страшился их.
А тишина застыла, словно весь дворец замер и притих.
И, побежденный страхом, сам кинулся царь к Башне, поторопить палачей.
Самый короткий путь вел через дверцу за покоями Акамие, и там увидел царь раскатившийся по полу жемчуг. Оборванная нить повисла, зацепившись за узорную решетку, у самого пола.
Схватившись руками за прутья решетки, царь прижался лбом к холдному железу.
Этой, этой ночью надел ему на шею своими руками… Здесь, прежде чем оборваться, жемчужная петля впилась в нежную его шею. Чтобы не видеть того, что жгло глаза и сердце, царь спросил у решетки: может быть, любуясь его красотой, уже перебирал эти жемчужины сын мой Эртхиа?
И в ярости топтал ногами сияющие горошины.
Крика, страшного крика из Башни ждало и страшилось его сердце.
И он оттолкнул калитку и бросился по дорожке между густых розовых кустов, известных своими острыми шипами, стражей заветных уголков дворцового сада.
Царь бежал, не замечая, что его широкое одеяние цепляется за ветки, а когда острый шип, засев в плотной ткани, не пускал его дальше, царь сильной рукой рванул подол — и сами собой разжались пальцы
