Лакхаараа шумно, хрипло выдохнул и опустился на колени напротив, совсем близко. Жадно раздув ноздри, втянул воздух. Запах благовоний, смешанный с запахом конского пота и пыли, исходил от Акамие, запах кражи и погони, запах добычи.
Хищно выбросив руку, Лакхаараа смял в пальцах скользкий шелк и светлое под ним плечо. Акамие сильно вздрогнул, заметался взглядом.
— Царь убьет тебя…
— Не узнает!
— А если узнает…
— Не твоя забота, раб!
— Я твой брат, — прошептал Акамие.
Лакхаараа расхохотался. Акамие отпрянул, сильно откинувшись назад, изогнулся, вывернул плечо из пальцев Лакхаараа, вскочил на ноги.
Но пять тонких бело-золотых косичек остались в пальцах царевича, и он, как шелковые шнурки, намотал их на руку. Вскочил легко и могуче, как барс. Будто лениво, будто нехотя шагнул к Акамие. Тот и отпрыгнул бы — косы не пустили. Изгибаясь всем телом, чтобы подальше от Лакхаараа, Акамие отступал шаг за шагом, а Лакхаараа шаг за шагом приближался к нему, все туже наматывая белые косы на твердые смуглые пальцы.
Бросок — Акамие рванулся в сторону, слезы брызнули, когда Лакхаараа дернул за косы, но он рванулся в сторону и увернулся. Только лоскут шелка остался в пальцах наследника.
— Я твой брат… — с мольбой напомнил Акамие.
Пренебрежительная усмешка разомкнула упрямо сжатые губы царевича.
— Ты только сын моего отца. Ты — не брат мне, наложник.
Акамие отступил еще на шаг, еще и еще. Лакхаараа двигался следом за ним, насмешливо и жадно разглядывая беззащитное под трепетным шелком, светлеющее сквозь него тело.
— Я твой брат, — настойчиво повторил Акамие и остановился, упрямо глядя в глаза наследнику.
И не сделал больше ни шагу, окаменел, не дрогнул, когда Лакхаараа придвинулся вплотную, сбросил с пальцев косички, нарочито медленно вытянул длинный кинжал и разрезал тугой пояс на невиданно тонкой талии Акамие.
Но темные, немигающие, отчаянные глаза смотрели яростно из-под высоких бровей. И когда, не выпуская кинжала, Лакхаараа обхватил его и потянул к себе, тонкие руки толкнулись в каменно-твердые плечи, и Акамие звонко и зло крикнул ему в лицо:
— Я — твой брат!
Лакхаараа оттолкнул его так, что Акамие едва устоял на ногах. И тут же настигнув — так неумолимо похожий на отца, что Акамие, угадав, закрыл глаза, — наотмашь ударил по лицу твердой, как плита, ладонью.
Акамие упал лицом вниз, сквозь боль отчаянно радуясь спасению, даже если оно и означало смерть. Теперь — знал — не посмеет, и потому так неудержима бессильная злоба.
Лакхаараа придавил его коленом к кошме, левой рукой собрал и скрутил косы в один жгут и полоснул по нему кинжалом у самого затылка. Акамие вскрикнул беспомощно и глухо, когда неожиданно легкие обрезки осыпались вокруг головы.
Красоты и чести лишил его брат одним взмахом кинжала. Уж лучше убил бы, как ожидал Акамие. Этим бы кинжалом — да по горлу!
Но просить об этом, из непонятной самому гордости, не мог. Закрыл глаза, и стиснул зубы, и ничего не ответил, когда Лакхаараа ласковым от злости голосом спросил, наклонившись к его затылку:
— Радостно ли встретит тебя твой господин, о брат мой, раб моего отца?
Не разжимая век, лежал Акамие, слышал только тонкий звон пустоты и тупые удары сердца, а сквозь них, смутно — резкий голос Лакхаараа, чьи-то легчайшие шаги. Ворс ковра под щекой намок и остро пах конским потом и пылью.
Вместе с ковром Акамие подняли и вынесли из походного шатра наследника Лакхаараа, положили в повозку. Раздался резкий окрик, повозка дернулась, качнулась и пошла.
Акамие было все равно. Только единственная жалость больно ворочалась в опустевшей душе: брат, брат, что же ты не убил меня, брат?
В ту ночь, когда Акамие лежал без сна в ковыляющей повозке, запряженной неторопливыми волами, стиснув ледяными ладонями виски, сжимая и вороша занемевшими пальцами растрепанные, неровно обрезанные пряди, когда устало, раз за разом, принимался плакать о себе и о царе, об их любви, которая убита и не воскреснет, о счастье, которое украдено и не вернется;
— в ту ночь, когда Лакхаараа, кусая кулаки, в черной тоске думал о царском троне и царском наложнике, почти принадлежавших ему — да отнятых равнодушной Судьбой — и не все ли ей равно? — а вот: руками наложника вырвала царя у близкой, уже неотвратимой смерти; о войске, над которым царь поставил своего наследника, и которое одно могло теперь заслонить Лакхаараа от отцовского гнева, потому что не наследником был теперь Лакхаараа в Хайре, а преступником, — и огромное это войско ночью безлунной тайно двинулось на столицу; лучше было бы отцу умереть — или казнить старшего сына сразу, как только отступила смерть, ибо узнавший вкус власти уже не сможет терпеливо ждать годы и годы, пока снова наступит его черед;
— в ту ночь, когда Дэнеш нещадно гнал обидчивого, но преданного Ут-Шами, торопясь со страшной вестью к господину и брату;
— в ту самую ночь другой лазутчик в Крайнем покое царского дворца рывком развернул тяжелый зелено-алый улимский ковер, и к ногам царя белым свитком покатилось укутанное в шелк тело, разметав длинные шнуры косичек.
Царь наклонился над ним и недобро усмехнулся, разглядев, что красивое лицо раба желто от чрезмерного употребления керманского кумина. Вот какие игры затевал в своем дворце Лакхаараа, пока не скинул узды благоразумия и не посягнул на принадлежащее отцу и повелителю, не дерзнул похитить жемчужинку заветную, Акамие.
Но если так, что ему до темнокожего раба, хоть и бывшего прежде любимой забавой? Ни мука, ни смерть наложника не причинят Лакхаараа и сотой доли тех страданий, которые причинил он отцу, украв ниточку шелковую, Акамие.
— Встань, — резко бросил царь.
Тоскливые, будто от рождения безрадостные глаза мальчика покорно и терпеливо выдержали тяжелый, долгий взгляд царя. Мягкие розовато-коричневые губы приоткрылись со вздохом, и он тихонько шепнул:
— Меня зовут Айели, господин.
— Мне нет нужды знать твое имя, — равнодушно ответил царь.
И велел послать за Эрдани.
— Что может уничтожить красоту, оставив мальчика в живых?
— Млечный сок йатту, повелитель, вызывает язвы на теле. Также лазувард, она жжет и изъязвляет. Но…
— Но? Продолжай, что ты молчишь?
— Мальчик слишком красив, повелитель…
— Тебе жаль его?
Эрдани поежился, опуская глаза.
— Тебе жаль его?
— Повелитель, мальчик может лишиться рассудка от боли.
— Ступай, приготовь эти снадобья, о которых ты говорил. Передашь палачу, объяснишь, как они действуют. Не задерживайся. Слышишь? — царь сверлил взглядом опущенные веки лекаря.
— Его судьба решена. Мной! А ты, если не хочешь разделить ее, повинуйся.
Мальчик стоял посреди зала, глядя под ноги. Черные косички обвисли с безнадежно опущенной головы на грудь и на спину, касаясь ступней и толстого ворса ковра. Он слышал, он понимал. Он чувствовал, что весь дрожит и что слезы катятся и катятся на похолодевшие щеки, он боялся, что этим
