– От долгов бегать нехорошо, – сказал голос у меня за спиной. – Человек, который бегает от долгов, называется холявщик и фраер. – Я почувствовал на затылке тень нависающей надо мной пятерни. Тень была большая и вязкая, она больно давила голову, и голова моя, не вынеся гнета, низко наклонилась к земле.
В это время кулак Матросова, стосковавшись по любимому делу, выскочил из-за щелчковской щеки и, не найдя моего лица, врезался во что-то костлявое, что пряталось позади меня.
– Хулиганы! – закричал Ухарев, пострадавший ни за что ни про что. – Все на одного, да? Граждане! – закричал он громко. – Что же это такое делается! Прямо среди белого дня честного человека измордовали!
Я стоял, ничего не слыша – ни этой сумасшедшей возни, ни ухаревских безумных криков, ни топота матросовских каблуков, – стоял, опустив лицо и видя перед собой одно – приткнувшийся к моему ботинку маленький коробок с ракетой.
– Ну же! – твердил Щелчков, дергая меня за рукав. – Хватит паралитика строить! Бежать надо, драпать, уносить ноги, пока не поздно!
Я очнулся, схватил коробок, и мы помчались, не разбирая дороги, – по каменным волдырям Садовой, через проволоку трамвайных рельс, за столбики покровской ограды, по лужам, по кустам, по земле. Мы бежали, перепрыгивая скамейки, распугивая пенсионеров и голубей, в спину нам свистели и лаяли и бросали шелуху и окурки. Скоро к нашему слоновьему топоту добавился новый, чавкающий. Мы подумали, что это погоня, и прибавили оборотов. Но чавкающий топот не утихал – наоборот, становился громче. И к чавканью добавилось хлюпанье.
– Погодите! – мы услышали сзади. Голос явно принадлежал Шкипидарову. Мы еще пробежали немного и, свернув с Маклина на Прядильную, встали, прислонившись к стене. Мы стояли, высунув языки и обмахивая ладошками лица. Из-за булочной выскочил Шкипидаров, озираясь, доковылял до нас и, выпучив глаза, сообщил:
– Полная, ребята, хана!
– То есть как это? – не поняли мы.
– Ботинки я промочил, пока на мокрой земле отсиживался, – теперь чавкают и местами хлюпают. Значит, скоро развалятся. А от мамки новые фиг дождешься – я эти только месяц ношу. В общем, хана ботинкам. И от матери теперь попадет.
– Ничего, может, и не развалятся, – успокоил я Шкипидарова. – Главное, протянуть до лета, а там можно ходить в сандалиях.
– Если б только чавкали, тогда да, – сумрачно сказал Шкипидаров. – Тогда бы, может, до лета и протянул. Так они ж ведь еще и хлюпают.
– «Чавкают, хлюпают» – ну, заладил! – осадил его нетерпеливый Щелчков. – Мы зачем тебя туда посылали? Чтобы ты нам про ботинки рассказывал? Ты нам лучше про эту парочку расскажи – что ты слышал, что видел, ну и вообще.
Шкипидаров вздохнул печально и начал свой невеселый рассказ.
– Сижу я это, значит, в кустах, тычу палкой, вроде как ковыряюсь. Короче, как вы советовали. От скамейки, где эти двое, метрах в четырех, может, в трех. Слушаю, что те говорят. Сначала они шушукались и зыркали друг на друга глазами. Плохо зыркали, не по-доброму. И зубы один другому показывали – он ей, а она ему. Ну, думаю, сейчас друг дружку перегрызут. Только люди ж кругом, машины, поэтому, наверно, и обошлось. Потом стали говорить громко.
Она ему: ты подлец! А он ей: я не подлец, я ученый. То, что не позволено простым смертным, нам, ученым, самой наукой разрешено. Она ему опять: нет, подлец! Я, говорит, тебе верила, я, говорит, тебя любила, но больше не верю и не люблю. Он ей: Верочка, но почему? Из-за этих твоих малолеток-соседей? Но я же думаю о будущем медицинской науки, о тысячах, о миллионах спасенных жизней, ради которых двое глупых мальчишек должны пожертвовать какой-то там парой рук или ног. Она ему: ты знаешь, о чем я. Дело, говорит, не в мальчишках. Дело, говорит, в твоей совести, которой у тебя нету.
Тут она как снимет башмак, да как грохнет башмаком по скамейке, этот как подпрыгнет, который рядом, как заголосит сумасшедшим голосом. Там, через дорожку, в шашки пенсионеры резались, малый чемпионат Садовой по игре в поддавки, в общем, от их скандала, соседки и который ученый, первый кандидат в чемпионы дядя Гриша Каплан, нервничая, дамкой противника скушал шашку на своей клеточке…
Я остановил Шкипидарова.
– Бог с ним, – говорю, – с дядей Гришей. Некогда, давай про соседку.
– Значит, он подпрыгнул и говорит, ну, которому она сказала: подлец. Ага, он говорит, я подлец? Да я, кричит, жизнь свою положил, придумывая искусственную пиявку! Да я… А она ему: Ха-ха-ха! Тоже мне слуга человечества. Носишься со своей пиявкой, как курица с золотым яйцом. Был бы хоть какой в этом прок, людей только зря калечишь. А он ей: я добьюсь, я сумею… Добьешься, она – ему. Как с банкой- невидимкой добился. Я всю голову об твою банку сплющила, пока голову в эту банку просовывала. Тоже мне, кричит, невидимка. Меня в этой, говорит, невидимке, чуть два этих малолетних оболтуса не застукали на хищении ёршика. Да таких, кричит она, невидимок, у меня, говорит, целая антресоль.
Услышав про банку-невидимку, мы со Щелчковым переглянулись, сразу вспомнив коридорную сцену и шишку на моем пострадавшем лбу. Фраза же про малолетних оболтусов очень нам с приятелем не понравилась.
Тут соседка, продолжал Шкипидаров, хватает сумку, которая на скамейке рядом, и вываливает из нее на дорожку кучу битого баночного стекла. Получай, кричит, свою невидимку, мне, кричит, такая без надобности!
Ну уж это – по твоей глупости, говорит ей на это он. Значит, говорит, неправильно надевала, значит, не по часовой стрелке. Или банки, говорит, перепутала, напялила из-под каких-нибудь огурцов. Или кокнула по причине неаккуратности. В общем, так, говорит он ей. Ты обязана мне по гроб жизни. И не в банках, говорит, дело. Если бы, говорит, не я, отбывать бы тебе, говорит, наказание за торговлю маринованными грибами, зараженными микробами бутулизма.
Тут она заплакала, зарыдала. Подлец, кричит ему, негодяй. Сам вон сколько жизней перекалечил из-за этой своей пиявки. Я, он говорит, для науки, а ты, говорит, от жадности. Она страшно на него посмотрела и загробным голосом говорит. А брата своего, говорит, ты тоже для науки убил? Думаешь, говорит, я не знаю? Ты ему завидовал, потому и убил. Потому что он был тебя умнее и много чего добился, в отличие от тебя, неудачника!
Полно-те, Вера Павловна, вы о чем? – говорит он, переходя на вы. Вы что это, серьезно так думаете? Я – убийца своего брата?! Бред какой-то, безумный бред! Вы, наверно, тухлых грибов поели, вот и мелете, не знамо чего. Я сам сегодня испытал потрясение, когда увидел его обгоревшее тело. Но я-то здесь, спрашивается, при чем? Он пил последнее время, водился со всяким сбродом, пьяный курил в постели. Отсюда и печальный итог.
А она ему: ты, всё ты! Я не верю ни одному твоему слову. Он хороший, а ты – плохой. Он хотел сделать машину времени, и он ее сделал. И машину времени, и вечнозеленый веник, и этот… как его… спикосрак. А ты завистник, неудачник и вор. И никогда я, говорит, тебя не любила. Я его любила, а не тебя.
Ах, так, говорит он ей. Я его не убивал, видит Бог. Но сейчас, если б он был жив, я прикончил бы его прямо у тебя на глазах. Этим вот самым скальпелем, которым анатомирую по живому. Он чем-то там позвенел в кармане. Наконец, говорит, я понял. И теперь, когда с любовью покончено, тобой будет управлять страх.
Тут он достает из кармана коробочку с каким-то голубым порошком и сыплет ей свой порошок на голову. Она падает ему на плечо и мелко так трясется, будто ей холодно. Я подумал, он ее отравил. Но он ей говорит тихим голосом: даю тебе сроку сутки. Если за эти сутки не подашь мне на блюдечке двух этих уродов, я тебя поджарю на сковородке и отдам на съедение крысам. Поняла?..
Тут пробежали вы, потом…
Шкипидаров смолк, прислушиваясь к чему-то далекому.
– В общем, продала нас Сопелкина. На хирургические опыты над людьми. Этому чердачному живорезу. – Щелчков после каждой фразы вздрагивал, будто ставил точку. Жирную, весомую точку, похожую на шляпку гвоздя, вбитого в крышку гроба.
– Интересно, а зачем человечеству какая-то искусственная пиявка? – спросил Шкипидаров, морщась. –
