уйдешь, пока не забрали?
– А что я такого сделал? – насупившись, сказал Шкипидаров. Я пнул его под столом ногой: мол, веди себя, как договаривались, – решительно и спокойно.
– Поговори у меня – «что сделал». А мыльницу кто из ванной спёр?
– Очень мне нужна эта мыльница. – Шкипидаров развалился на табурете и демонстративно поковырял в носу. Я кивнул ему, одобряя: правильно. Главное, решительно и спокойно.
– Ты меня не тыкай, мал еще меня тыкать. И нечего к моим котлетам принюхиваться… – Сопелкина насупила брови и приготовилась добавить что-то еще, но тут, решительный, как красная конница, и спокойный, как кладбищенская ограда, я поднялся, скрестил руки на груди и сказал:
– Он к нам пришел, а не к вам. – Потом смерил ее колючим взглядом и добавил звонко, по-пионерски: – А мыльницу вы сами к себе в комнату унесли, чтобы ваше мыло не смыливали. – Я сел и как ни в чем не бывало придвинул к себе кроссворд. – Русская национальная еда из четырех букв.
– Харч, – сказала Сопелкина с перекошенным от неожиданности лицом.
– Подходит. – Я вписал слово в клеточки.
Чайник заходил ходуном, зафыркал горячим паром; Сопелкина схватила его с конфорки, другой рукой подхватила сковороду и зашаркала к себе в комнату.
– Один ноль в нашу пользу, – сказал молчавший все это время Щелчков. – А здорово ты ее с этой мыльницей. Я бы так, наверно, не смог.
– Главное, решительно и спокойно, – спокойно ответил я. Потом задумчиво посмотрел на Щелчкова. – Какая-то она сегодня не такая, не как всегда. Наверно, после разговора с маньяком.
– Наверно, – кивнул Щелчков. – Ни сковородой не огрела, ни кипятком не ошпарила, даже неинтересно.
– Не иначе как затишье перед грозой.
– Да уж, – согласился Щелчков. – Добром сегодняшний день не кончится.
Шкипидаров нас слушал, слушал, потом не выдержал и сказал:
– Ребята, я, пожалуй, пойду. Макароны варить поставлю. – Он поднялся и неуверенно посмотрел на нас. – Все равно вам еще родителей ждать.
– Никуда не денутся твои макароны, – сказал Щелчков. – Погоди, сейчас вместе пойдем. Родителям только записку напишем и пойдем.
И тут в прихожей заверещал звонок – раз, другой, третий. Мы ждали, когда же он остановится. Пятый звонок был совсем короткий – тренькнул и замолчал. Ни к нам и ни к кому из соседей по столько звонков не делали.
Щелчков посмотрел на меня, потом на Шкипидарова, потом сплюнул. Шкипидаров зачем-то съежился и тоскливо повел плечами.
– Начинается, – возмутился Щелчков. – Сам же ведь говорил: сутки, – а тут и трех часов не прошло, как уже явился.
– Может, почтальон? – сказал я; уверенности в моем голосе не было.
– Как же, почтальон, жди! – мрачно съязвил Щелчков. – Телеграмму тебе принес: «Гроб готов, высылайте тело». И подписано: «Доктор С». – Он задумался и кивнул на дверь. – Уходим по черной лестнице.
– А родители? – сказал я. – Мы же их хотели предупредить.
– Позже, – сказал Щелчков. И добавил вполголоса: – Если выживем.
Глава семнадцатая. Носок с ноги мертвеца
Шкипидаровы жили в коммунальной квартире в доме на углу нашей Прядильной улицы и Климова переулка. Квартира их была не такая перенаселенная, как у нас, – кроме самих Шкипидаровых, здесь жила всего лишь одна бабуля со смешной фамилией Чок. За глаза ее называли «Чокнутая», а так, в повседневной жизни, звали Марьей Семеновной и на «вы».
До дома мы добрались благополучно, то есть, вроде бы, никто нас не видел. Слава богу, уже стемнело, и прохожих на улице почти не было. Мы тишком проникли в парадную и прислушались к редким звукам. Из подвала тянуло холодом. Где-то тихо дребезжало стекло. Пахло дымом и жженым сахаром – особенно на первой площадке; там, в квартире за обшарпанной дверью, делали петушки на палочке и торговали ими на Сенном рынке. Это нам сказал Шкипидаров, когда мы проходили мимо.
Лестница была темной и узкой, и приходилось идти гуськом. Не доходя до второй площадки, я занозил о перила ладонь и вскрикнул от неожиданной боли. Эхо отразилось от стен и полетело по лестничному проему. Наверху что-то шумно ухнуло, и на голову нам посыпался мусор. Я взъерошил волосы пятерней, выгребая оттуда всякую всячину – мелкие рыбьи косточки, жухлую кожуру от яблок, черное воронье перо.
Дом был пятиэтажный, а Шкипидаров жил на самом верху. Выше, над их квартирой, были только чердак и крыша. Шкипидаров высунулся в пролет и с опаской посмотрел вверх. Мы тоже посмотрели туда, но ничего опасного не заметили. Шкипидаров пожал плечами, и мы продолжили восхождение.
Чем ближе мы подходили к площадке, тем тревожнее делалось на душе. Шкипидаров, тот тоже нервничал, хотя ему-то, спрашивается, с чего. Между Севастьяновым и Сопелкиной насчет его уговора не было.
Наконец мы достигли двери. Прежде чем ее отпереть, Шкипидаров долго рылся в карманах, озирался и натужно сопел. Дверь открылась с шестой попытки, будто была чужая. Мы прошли в большую прихожую, всю заставленную тумбочками и шкафами. Из зеркала, висящего на стене, на нас глядели наши белые лица.
Почувствовав себя в безопасности, мы начали осваиваться в квартире. Первым делом осмотрели все комнаты, проверили туалет и ванную, прислушались к тишине за дверью, за которой жила соседка. Самой Чокнутой дома не было, она уехала на Пушкинскую к сестре, и квартира на ближайшее время была в полном нашем распоряжении.
– Пойду поставлю воду для макаронов, – по-хозяйски сообщил Шкипидаров. Мы сидели в комнате на диване и разглядывали «Охотников на привале», копию с известной картины, висевшую напротив нас на стене. Он уже поднялся идти, как в коридоре зазвенел телефон.
– Мать, наверно. Сейчас будет спрашивать про уроки. – Он вприпрыжку бросился в коридор, и мы услышали его радостное: «Аллё?» Потом другое, менее радостное. Потом третье, озадаченное и смущенное.
Мы отклеили глаза от картины и разом посмотрели на дверь. Шкипидаров уже стоял на пороге.
– Псих какой-то. Наверно, ошибся номером. – Он пальцем покрутил у виска. – Я ему отсюда: «Аллё?» – а он какие-то: «Детки в клетке».
В глазах моих замельтешили кресты. В уши набилась вата, сквозь которую глухими накатами прорывалось бряцанье скальпелей. Я сунул руку за коробком, но в кармане коробка не было. Когда мы шли по улице – был. Когда мы поднимались по лестнице – тоже был. А теперь, когда запахло горелым, коробок как на несчастье исчез. Рядом сидел Щелчков и грыз ноготь на указательном пальце.
– Выследили, – сказал он тихо и кивнул за шкипидаровское плечо. – У вас в квартире черный ход есть?
Шкипидаров помотал головой; черного хода не было.
– Плохо, – сказал Щелчков. – Придется, как в Брестской крепости: обороняться до последнего солдата. Ладно, – он кивнул Шкипидарову, – иди ставь свои макароны. Погибать лучше сытому, чем голодному.
Шкипидаров ушел на кухню, а мы тупо уставились на картину. Охотники обсуждали трофеи. Им-то хорошо, этим дядькам. Сидят себе на полянке у костерка и не знают, что по городу Ленинграду бродит очень опасный зверь с человеческой фамилией Севастьянов. У них ружья, как у сторожа дяди Коли, у них собаки, а у нас ничего. Даже Василий, кот, и тот прохлаждается неизвестно где. И коробок пропал.
Я с тоскою оглядел комнату в надежде найти хоть что-нибудь, отдаленно напоминающее оружие. Но кроме швабры, седой и древней, с размочаленной и тощей щетиной, ничего похожего не заметил.
За окном сквозь занавеску в горошек проглядывал висячий фонарь. Дом напротив, как свечи на Новый год, то гасил, то зажигал окна. Часы на этажерке возле кровати показывали почти одиннадцать.
Я зевнул, откинулся на диване и стал думать обо всем понемногу. О валенках, которые мы спасли («кстати, где они сейчас, эти валенки?»), о Сопелкиной, о пожаре на Канонерской, о свесившейся с носилок
