ШУЛЬЦ. Темны ваши помыслы, господин Кант. Чего же вы вдруг убоялись: греха, плотской скверны, людского злоречья?
КАНТ. Единственное, чего я боюсь, — изменить себе.
ШУЛЬЦ /похихикивая/. Не смешите! Коль муж в миру изменяет, так не себе, прости, Господи!
ЯНУС /одобрительно/. У-у! Греховодник!
ДИОНИС. Не дергайся, Янус. «Обстоятельству», как всякому плоду, нужно созреть.
ШУЛЬЦ. Иное дело: по силам ли обеспечить семью? Это можно понять… Известно ли вам, что на кафедре метафизики появилась вакансия? А министерство на этой неделе прислало бумагу… Им хотелось бы знать мое мнение о кандидатах на должность профессора… Ну так я, грешным делом, имел в виду… вас.
ЯНУС. Это как понимать, Дионис?
ШУЛЬЦ. Может быть, я напрасно пекусь? Отвечает ли, это вашим чаяниям, господин магистр?
КАНТ /севшим голосом/. Отвечает…
ЯНУС. Еще бы!
ДИОНИС /cрывается с места и, возбужденно потирая руки, мечется по авансцене/. Терпение, Янус! «Поворот обстоятельств» требует нечеловеческой воли! Ты будешь свидетелем: стоит мне хлопнуть в ладоши, — и все повернется… Внимание! /Поднимает над головой готовые для хлопка руки./ ШУЛЬЦ. Так не будем же зря терять времени и составим рекомендацию… /Подходит к конторке./ ДИОНИС /делает хлопок над головой/. Ап!
ШУЛЬЦ. Да… и вот еще что… Я обязан задать вам вопрос… Пустая формальность. Ответьте мне, господин Кант, положа руку на сердце: «Боитесь ли вы Бога»?
КАНТ. Боюсь. Как же иначе?
ШУЛЬЦ. Действительно, — «как же иначе»… Однако, пробуя вникнуть в суть той книжонки… которую вы собирались издать, я смог убедиться, набравшийся хитрых премудростей сын кенигсбергского шорника, — далеко уже не тот мальчик, которого я когда-то учил.
КАНТ. Однако немалая доля этих «премудростей», господин проповедник, исходила от вас.
ШУЛЬЦ. Моя область — «Мудрость Всевышнего»! «Божественную гармонию и целесообразность сотворенного мира человечеству предстоит постигать до второго пришествия», — вот чему я учил!
КАНТ. Видно… плохо учили.
ШУЛЬЦ. Что такое!?
КАНТ. Ваши доводы не выдерживают элементарных исследований.
ШУЛЬЦ. Диавольская самоуверенность!
КАНТ. «Целесообразность» вытекает из закономерности…
ШУЛЬЦ. К силам благим взываю! Господин Кант, я вижу, вам не дают покоя лавры Вольфа и Лейбница.
КАНТ. С какой стати мы должны следовать авторитетам имен?
ШУЛЬЦ. Чтобы не впасть в святотатство!
КАНТ. Когда работали эти мужи! И сколько с тех пор нам открылось!
ШУЛЬЦ. «Открылось»?! О, козни ада! С сомнений в достоинствах тех, кто, во славу Творца, были нашими учителями и начинается ересь! Порядок систем во Вселенной замыслен самим Проведением. Даже бессмертный Ньютон в конце жизни пришел к этой мысли!
КАНТ. А мы начинаем с того, на чем он остановился: докажем, что Божий перст не годится для объяснения мира… Я глубоко уважаю ВЕРУ, но Религии незачем ставить границы науке… Простите меня, это вздор объяснять загадки природы, игрою воображения Господа! Он дал нам мозги не затем, чтобы дать им отсохнуть.
ДИОНИС /ударяет в ладоши над головой/. И еще поворот! Ап!
ШУЛЬЦ. Ну хорошо, господин магистр. Допустим, вы правы. Допустим… Неужто вы собираетесь открывать глаза миру из нашей глуши?! Коль провинция набирается смелости что-то сказать… всякий раз в этом слышится голос невежества, не сумевшего разобраться в тонкостях знаний, добытых в научных столицах. Периферии предписывается лишь внимать общепризнанным гениям, дабы не заслужить порицания сверху.
ЯНУС /торжествующе злорадно/. Вот так вот!
КАНТ. А я не считаю наш город провинциальным. На мой взгляд, тут есть все, что нужно для знаний…
ШУЛЬЦ. Это на взгляд человека, который ни разу не покидал Кенигсберг и привык судить обо всем лишь по книгам.
КАНТ. Но гениальный Коперник творил не в Парижской Сорбонне, не в Галле и даже не в Кембридже!
ШУЛЬЦ. Вы осмеливаетесь себя ставить рядом с бессмертным аббатом, открывшим божественное строение неба!? Какая диавольская гордыня! Книги вас отвратили от Мудрости Божьей! Излишние знания отравляют наш дух, как излишняя пища — кишечник!
ЯНУС. Все ясно, у старика — несварение…
ДИОНИС. Янус, помалкивай! Мы тут — лишь зрители.
ШУЛЬЦ. Я спросил вас: «Боитесь ли Бога?». И услышал: «Боюсь»… Еще крошкой вы посещали мои воскресные проповеди… Так неужто они не оставили в детской душе никакого следа?!
КАНТ. Оставили… Я только не сразу постиг их истинный смысл.
ШУЛЬЦ /с сомнением/. А теперь, наконец-то, постигли?
КАНТ. Нелепо, когда ребенку, едва вступившему в мир, начинают внушать представление о мире ином! «Боитесь ли Бога»… О, я не забыл ваших проповедей! И осмелюсь сказать, «ваша область» — не мудрость Творца, как вам хочется это представить… Нет! Ваш «предмет», господин проповедник… — «Страх Божий»! Вам нужен мой страх, как и то, чтобы я был униженным провинциалом: внушая униженному, можно не утруждать себя логикой. Страх перед Богом — хуже, чем страх перед смертью! Если же у меня есть семья, то это еще и ужас при мысли, что ей предстоит нищета и позор от того, лишь, что в слове моем вдруг кому-то послышится ересь!
ШУЛЬЦ. Вздор! Хвала Провидению, мы живем в просвещенное время! Костры инквизиции канули в Лету!
КАНТ /постепенно возвышая голос/. Действительно, нас перестали поджаривать. Но остались другие возможности: высылки, штрафы, отставки, цензура! Можно травить, науськивая невежд и любителей позубоскалить, обливать грязью, унижать, доводить до безумия, до сердечного приступа! Человека можно упрятать по злому доносу, прикончить из-за угла, ибо страх надо чем-то питать… Поэтому я не в праве связать себя дополнительным страхом за судьбы близких людей. И когда вопрошают, боюсь ли я Бога, — отвечаю: «Боюсь»! «Боюсь», и ладно, что — лишь за себя. Сознание этого придает хоть какую-то смелость!
ШУЛЬЦ. Восхвалим Всевышнего, что у нас — просвещенный монарх. Вспомните, что сказал наш король: «Рассуждайте сколько угодно и как вам угодно, но… слушайтесь»! Только «слушайтесь»! — обращается он к возлюбленным подданным.
КАНТ. Но монаршее «слушайтесь» означает лишь — «повинуйтесь». Это сказать себе может позволить всякий правитель, обладающий «кулаком усмирения».
ШУЛЬЦ. Увы, я догадывался о ваших пагубных взглядах… Надеюсь, теперь вас не удивит, что «бумагу из министерства», по поводу должности, мне пришлось выдумать, дабы узнать, сохранилась ли в вашей душе хоть крупица привитой родителями богобоязни?
КАНТ. Родители, господин проповедник, никогда мне не «прививали» «боязни» — только любовь… к Богу и Человеку!
ЯНУС. Дионис! А ну, заверни!
ДИОНИС /вновь ударяет над головою в ладоши/. Ап!
ШУЛЬЦ /повторяет с иронией/. «К Богу и Человеку»!? Тогда откуда — эта гордыня, что звучит даже в ваших прошениях на высочайшее имя… Только не делайте большие глаза. Вы ведь не станете отрицать, господин магистр, что осмелились обращаться с прошениями через мою голову? Так ведь? Ну и чего вы достигли? Привыкнув быть первым во всем, что требует резвости слов, решили, что преуспеете и в
