Тишкер была мастером своего дела!
Встрепенулся Зяма Ликуктус, и желая, и боясь, что его снова, по случаю такой серьёзной подготовки к Турниру, вытащат на ОФЕЛЬ-ШОУ — на допрос с пристрастием, а то и публично высекут за то, что так и не удосужился привести свой волосяной покров в соответствие с нарождающимися и набирающими силу традициями струи подобающей цветовой гаммы. Ему казалось, что он смог бы не хуже, а может, гораздо лучше, чем в первый раз, растолковать зрителям позицию стремящихся к прогрессу носителей кипы, пусть пока и не столь многочисленных среди обитателей Меирии. Но его ожидания, смешанные с опасениями, были напрасны. Где-то там наверху его решили не трогать: скорее всего, его позицию не сочли хоть сколько-нибудь представляющей общественный интерес.
В этот раз Офелия (по рекомендации своего друга Тимми) приготовила зрителям другую конфетку — интервью с юными близнецами, каратистами, культуристами, к тому же страстными пропагандистами силонокулла и струи подобающей цветовой гаммы.
В этот пятничный вечер эранийцы в нетерпеливом предвкушении, без отрыва от стакана и дивана, устроились в своих салонах перед любимыми ящиками, дабы насладиться очередной творческой находкой Офелии — анонсированным интервью с близнецами Галем и Гаем Блох. Поскольку это ОФЕЛЬ-ШОУ, как всегда, выпало на пятничный вечер, его не смогли посмотреть Дороны, как, впрочем, и их друзья и соседи. Но, собственно, программа ОФЕЛЬ-ШОУ для них не предназначалась по определению. Музыкальное оформление передачи было, по обыкновению, подобрано со вкусом и со смыслом: речи близнецов искусно перемежались самыми острыми антиклерикальными куплетами кумира далетариев Виви Гуффи, на сей раз — ещё и в сопровождении самых тихих пассажей силонофона, изысканный диссонанс которых вошёл в последнее время в музыкальную моду.
Конечно же, Блохи-старшие в урочный час расположились перед экраном телевизора в просторном и уютном своём салоне. Моти словно чувствовал, что эта передача для него явится сильным ударом, и ему захотелось хотя бы молчаливой поддержки дочери.
Ширли предлагала ему сделать запись, думая, что в будний день посмотреть её не будет таким уж страшным грехом. Но Моти было просто необходимо в эти минуты чувствовать рядом молчаливую поддержку своей маленькой Бубале… («Однако, она давно уже не маленькая: подросла в Австралии…» — частенько думал Моти при взгляде на её побледневшее за время болезни личико.) Рути кликнула Ширли, на что девочка ответила из своей комнаты: «Ну, мам, ведь уже суббота началась! Я и свечи зажгла…» — «Неужели, ради того, чтобы на братьев посмотреть, не можешь немножко нарушить? Когда ещё такое увидишь! Давно ли ты начала так уж строго соблюдать? Ну, мы с папой тебя просим!» — «У меня горло болит и голова тяжёлая…» — «А ты перевяжи горлышко, сладкая моя, тут на диване приляжешь! Я тебе тёпленького приготовлю… Да не забудь принять лекарство… Мама с папой тебе плохого не желают. Сделай же это ради нас! Нам так тоскливо без тебя… Ведь не ты, мы включили, так что нестрашно». — «Ну-у, мам, почему ты меня заставляешь нарушать?..» — и девочка, опустив голову, спустилась в салон, села в уголок дивана, исподлобья глянула в экран и тут же отвернулась. Рути посмотрела на дочь, пододвинулась к ней, погладила её и пробормотала: «Ничего страшного не случится, если ты только сегодня посмотришь.
Последний раз, я тебе обещаю. Больше ни разу не попрошу…» Ширли случайно бросила взор на отца и увидела умоляющий взгляд его потухших чёрных глаз. С обвязанным горлом и закутавшись в тёплую шаль, она уселась рядом с мамой, злясь на себя — и не в силах отказать родителям, да и, честно говоря, превозмочь любопытство.
А посмотреть было, на что! Сначала под звуки уже упоминавшегося шлягера группы «Шавшевет» и под аккомпанемент модернизированных стиральных досок ихних бабушек из глубины экрана, заполненного колышущимся то желтовато-молочным, то зеленовато-ядовитым туманом, медленно выплыла великолепная затейливо закрученная морская ракушка.
Затем, под то же сопровождение, закрутилась-завертелась красочная до ряби в глазах реклама та- фонов новой конструкции с бесконечно-широкими возможностями.
Наконец, на экране сквозь всё тот же туман желтовато-молочного цвета прорезалась маленькая, уютная студия Офелии, обставленная в соответствии с требованиями, предъявляемыми к современному интимно-деловому интерьеру.
Моти и Рути затаили дыхание. И вот он, торжественный момент: за круглым столом напротив Офелии Тишкер в глубоких плетёных креслах в нарочито расслабленных, до неестественной напряжённости, позах сидят их мощные и уверенные в себе мальчики.
Близнецы-каратисты предстали в самом сногсшибательном прикиде, какой только могли придумать, дабы подчеркнуть свои яркие индивидуальности. Тим уговорил их выставить напоказ косы и локоны, предрекая, что после ОФЕЛЬ-ШОУ с их подачи австралийская изысканная мода завоюет и Арцену. Офелия была ярко и умело накрашена, её волосы переливались под ослепительно мигающими софитами зыбучей гаммой зеленовато-желтоватых тонов, подвижное тело плотно обтягивало мини-платьице супермодного цвета зыбучей трясины, насмешливо блестели ядовито-изумрудные ледышки глаз.
Родители от волнения поначалу не особо вникали, что спрашивала мальчиков Офелия, что они ей отвечали. Они просто жадно и взволнованно пожирали глазами сыновей.
Со смешанными чувствами, в которых преобладала всё-таки гордость, Моти и Рути думали о том, что сейчас на их мальчиков, несмотря на чудачества в одежде и причёске, красивых и мужественно обаятельных, со сверкающими сталью глазами, смотрит вся Арцена. Были забыты все грубости, которые они себе позволяли в последние годы. Рути с некоторым смущением поглядывала на пышную, перекинутую через плечо косу Галя цвета спелого банана. У Гая по широким плечам были нарочито небрежно рассыпаны лохматые, кудрявые, блестящие пряди того же красивого оттенка. Снова на лица вернулись многочисленные колечки и шарики, которые они сняли в самом начале пребывания в Австралии, и они нежно позванивали при малейшем движении мальчишеских голов. В самый разгар передачи близнецам показалось, что это классно выглядит, и они принялись встряхивать головой по делу и не по делу. Каждый раз, видя, как они мотают и трясут головой, Рути не находила себе места. Моти всех этих нюансов словно бы не замечал. Ему только удалось про себя отметить, что, как с раннего детства повелось, больше говорит Галь, а Гай только поддакивает, привычно пребывая в психологической тени своего более активного и мощного близнеца.
Естественно, Моти и Рути не заметили, что на заднем плане, между многочисленными, искусно имитирующими плавающие среди вьющихся струй болотной водицы ракушки, аритмично, подобно дыханию астматика, колышущимися полупрозрачными белесовато-болотного цвета занавесками, маячил серым расплывчатым пятном Тим Пительман. Только Ширли удивлённо бросила: «А что там делает Тумбель?» — «Кто, доченька?» — машинально спросила Рути, напряжённо вглядываясь в экран. — «Я же говорю — Тумбель!
Придурок…» — раздражённо ответила дочь, прищурившись, вглядываясь в экран, ёжась, рассеянно поглаживая завязанное горло и плотнее закутываясь в бездонную шаль. Моти поперхнулся горячим чаем и гулко закашлялся. Лицо его покраснело, он отставил чашку, сердито глянул на дочь и сквозь кашель закричал: «Тебе померещилось!.. Нету там никакого Пительмана! Нет и быть не может! И что это за слова — придурок! Ты бы на братьев лучше смотрела! Когда такое увидишь!» — «Ну, нету, нету там Тима, дорогой! Успокойся! А ты, Ширли, прекрати и не смей грубить!
Лучше дай нам послушать, что наши мальчики говорят! Ты что, не понимаешь? — их Офелия на такое интервью пригласила! Это для папы такая честь!» При этих словах своей наивной жены Моти с горечью глянул на неё, а потом на дочь: они всё ещё полагают, что Моти Блох — главный специалист «Лулиании», а он, после возвращения из отпуска, даже сам не знает, кто он теперь есть… «Хорошо, хорошо, не буду…
Папочка, прости…» — затараторила девочка. Но, глянув на экран, снова за спиной Тишкер увидела, уже более явственно, крупное лицо ненавистного с детства увальня и чуть слышно пробормотала: — А всё- таки она вертится…» Моти снова вгляделся в экран и вдруг заговорил, медленно, как бы через силу, выговаривая каждое слово: «Могли бы или меня, или маму хотя бы известить!.. Но Пительман?! Ты что, дочь! Этого просто не может быть!» — и, неожиданно для Ширли и Рути, Моти стукнул кулаком по столу. Ширли вздрогнула, закусила губу и покраснела: «Папа, прости, я не хотела тебя обидеть… Я не знала… Я ничего не знала и не знаю…» — «Ну, не знаешь, так помолчи… Да и… Шла бы ты лучше к себе…» — проворчал уже тоном ниже Моти, отвернувшись. Ему не хотелось больше об этом говорить. Он не мог
