нужен? Неужели вы думаете, что он до сих пор хранит какие-то секреты?
— Нет, — огорченно подтвердил Бутцман, — конечно, нет. Какие секреты? Прошло столько лет. Нас отстранили от работы еще в девяностом.
Последние фразы он говорил, очевидно, для сотрудников МОССАДа. Так получилось, что его интересы совпали с интересами Дронго. Оба были заинтересованы в том, чтобы убедить сотрудников разведки в полной благонадежности оставшихся в живых сотрудников группы Хеелиха.
— Я хотел вас спросить о погибших, — продолжал Дронго. — Вы могли бы описать Хеелиха и Шилковского?
— Полковник Хеелих был надежным человеком. Таких офицеров было очень немного, — сказал Бутцман. — Шилковский был умным, может, более расчетливым, более тонким. У того и другого был безупречный послужной список.
— Они доверяли друг другу?
— Безусловно. Иначе Хеелих не стал бы работать с Шилковским.
— А Нигбур? Что вы о нем думаете?
— Он был интересным человеком, творчески подходил к работе, умел находить нестандартные решения.
— Кто, кроме сотрудников вашей группы, мог знать о вашей работе в архиве?
— Начальник отдела, который давал разрешение. Но, вообще-то, там никого не было. Охрана была предупреждена, и нас беспрепятственно пропустили.
— Вы не сказали про остальных сотрудников.
— Габриэлла была абсолютно неуправляемым человеком. Она так плакала, когда увидела убитого Хеелиха. Мы боялись за ее рассудок. Потом она изменилась, как-то сразу сникла, ушла в себя. Она дружила с Шилковским, у нее были очень хорошие отношения с полковником Хеелихом. Гайслер был чудесным человеком, дисциплинированным, смелым. Менарта отличала особая настойчивость в достижении целей. Все они были прекрасными людьми. — Бутцман вздохнул: — Это было так давно.
Дронго хотел задать следующий вопрос. Он поднял чашку, пробуя уже остывший чай. И в этот момент раздался выстрел. Бутцман ошеломленно взглянул на него и повалился на бок. Дронго успел упасть на пол, когда следующий выстрел разбил его чашку вдребезги.
— Ложись! — крикнул им кто-то из посетителей, доставая пистолет.
Дронго взглянул на Бутцмана. Тот сжал губы от боли. На правой стороне груди расплывалось большое красное пятно. Дронго повернулся в сторону, откуда стреляли. Но после второго выстрела наступила тишина.
Еще за месяц до событий девятого ноября состоялось торжественное собрание, посвященное сорокалетнему юбилею ГДР. Произносились заранее заготовленные речи, отрепетированные лучшими партийными режиссерами. Событие привлекло внимание всего мира. На Унтер ден Линден состоялось стотысячное факельное шествие молодежи в честь этого эпохального события.
«ГДР была и остается надежной составной частью социалистического содружества государств», — заявил под аплодисменты Эрих Хонеккер. «Праздник ГДР — это праздник всех социалистических стран», — повторил за ним приехавший на торжества Михаил Горбачев. Он, как обычно, много говорил о перестройке, гласности, вызывая особое раздражение немецких руководителей, не способных менять свою позицию. В противостоянии с Западной Германией только абсолютно догматическая позиция позволяла надеяться на относительное равновесие. Руководство ГДР понимало это лучше приезжего оратора. Но убедить Горбачева они не могли.
За спиной Горбачева был уже первый съезд Советов с его неслыханной для страны демократией, были кровавые столкновения в Тбилиси. За спиной Горбачева был неурегулированный вопрос в Карабахе, когда осенью противостояние достигло пика и вылилось в январе в настоящую трагедию. Сначала в Баку пройдут погромы, а затем в город будут введены войска, которые начнут безжалостно расправляться с женщинами, детьми и стариками всех национальностей.
Разговоры Горбачева о перестройке раздражают его немецких коллег. Они видят, что происходит в бывшем Советском Союзе, что рухнула правящая партия в Польше, и им явно не хочется терять своих позиций в Восточной Германии. А Горбачев продолжает рассуждать о том, «какой мощный импульс получили все народы после Октября, воодушевленные социалистическими идеалами». Правда, и у него раздражение выливается в конкретные слова. В одном из интервью он вдруг заявляет, что «кое-кто старается принизить значение наших перемен, проблем, которые приходится нам решать». Этот намек Хонеккер не хочет понять, но понимает другое. Слова Горбачева о том, что нужно менять мышление, нужно отказаться от стереотипов «холодной войны», означают пересмотр Москвой германской политики, и это беспокоит Хонеккера более всего остального.
Он всегда недоверчиво относился к Москве, которая часто использовала ГДР в своих интересах. Он был оскорблен, когда в восемьдесят третьем ему «не рекомендовали» выезжать на переговоры в ФРГ. Хонеккер не мог забыть и простить подобные указания. Но он верил, что его страну не сдадут. Он верил в незыблемость порядка, установленного после второй мировой войны.
Однако Горбачев для себя уже многое решил. Именно тогда он приходит к осознанному решению поменять Эриха Хонеккера на другого лидера. При этом Гюнтер Миттаг, который заменяет часто болевшего Хонеккера, тоже не годился. Следовало искать среди более молодых, более гибких политиков. История сыграла с «архитекторами перестройки» злую шутку. Когда на посту руководителя государства и партии был заменен несгибаемый Эрих Хонеккер, не допускавший даже тени сомнения в деле построения социализма, повсеместно это было воспринято, как знак поражения, как шаг отступления. И выборы слишком гибкого Эгона Кренца, никогда в жизни и не мечтавшего о таком посте и, очевидно, растерявшегося с первых дней своего руководства, только усугубили общую панику.
Уже через несколько дней после того, как Стена падет, лидер христианских демократов, Лотар де Мезьяр, выступая на своем съезде, набравшись наглости, громогласно объявит, что «социализм — всего лишь пустая оболочка». Во времена Хонеккера такое заявление он бы не посмел сделать ни при каких обстоятельствах. Но изменение ситуации почувствовали не только политики.
В стране начинаются многотысячные демонстрации, все больше людей уезжает в Западную Германию. Для этого они используют открытые границы с Чехословакией. На юбилейных торжествах в октябре восемьдесят девятого никто даже не подозревал, что уже через месяц государство фактически падет, а еще через некоторое время будет стерто с политической карты мира.
— Лежать! — крикнул кто-то по-английски.
Дронго подумал, что они оба уже и так лежат, причем Бутцман, видимо, потерял свою форму и поэтому слишком поздно среагировал на выстрел. Пуля пробила стекло и попала ему в грудь. Дронго подполз к Бутцману. Тот стонал, закрыв глаза.
— Я чувствовал, — прошептал Бутцман, — что эта встреча ничем хорошим не кончится… Нельзя ворошить старое.
— Лежите спокойно, — посоветовал ему Дронго. — Кажется, вам повезло. Пуля попала в верхнюю часть груди, с правой стороны. Я думаю, что жизненные органы не задеты. Хотя, наверно, пуля осталась в теле, она ведь пробила такое толстое стекло.
— Лучше бы она попала в вас, — прошипел Бутцман, кривясь от боли.
Вокруг суетились офицеры МОССАДа, неожиданно появившиеся сотрудники полиции. В этой стране все постоянно были готовы к террористическим актам. И теперь выясняли, откуда стреляли.
— Как он? — наклонился к Бутцману один из «посетителей» ресторана, сидевших в углу.
— Кажется, ранен, — сказал Дронго, поднимаясь, — но надеюсь, выживет.
— Врача! — крикнул этот незнакомец. — Вызовите врача. — И уже обращаясь к Дронго, добавил: — Надеюсь, вы понимаете, что вы арестованы?
— Вы хотите сказать, что это я в него стрелял? Выбежал на улицу, выстрелил через стекло, а потом
